Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 04 (6), ноябрь

С выбором пластинки Тоня попала в яблочко. В тайне от самого себя я ужасно, до волнения, до слез любил и эту мелодию, и эти слова: «В этом зале пустом мы танцуем вдвоем, так скажите хоть слово, сам не знаю о чем…» Огорчало только, что в вальсе, а это был медленный вальс, я слабоват, и потому не столько танцую, сколько тружусь. Наконец, пластинка, зашипев, кончилась.

— Я тебя не отпускаю, — нежно сказала Тоня, придерживая своими тонкими пальчиками мою короткопалую ладонь. — Сашенька! Поставь нам, пожалуйста, «Брызги шампанского», — отправила она в окно рубки свою заявку.

Звуки танго очень волновали меня, они поднимали в душе какие-то необычные желания: хотелось уехать в далекую страну и там прославиться и вернуться уже дико знаменитым. Еще хотелось погибнуть из-за несчастной любви. Погибнуть благородно и красиво, но так, чтобы в то же время продолжать все это видеть и слышать: и дождь, и много печали кругом, и волнующие гудки машин, и отражения огней и светофоров в мокром асфальте. Еще хотелось налакаться вдребезги какого-нибудь пуэрториканского рома, и чтобы ОНА узнала об этом и сначала заплакала, а потом поняла и побежала. Они так смешно бегают, совсем не так, как мы. Еще хотелось, чтобы мы танцевали в каком-то заграничном жестоком танцзале. Там цветные прожектора и жестокий, безупречный паркет. Она в блестящем и длинном, с чешуйчатым хвостом, и лучшие музыканты мира играют для нас на своих золотых дудках. Что-то такое, вроде: голубые буги стилем рубит джаз…

Я вдруг словно над самым ухом услышал прокуренный, с прононсом голос нашего школьного танцмейстера — человека в сером полосатом костюме и черных лакированных башмаках, с рыхлым от оспы сорокалетним лицом и приплюснутыми к голове, расчесанными на прямой пробор жидкими волосами: «Кросс-шоссе, баланс!» — скомандовал он.

— Ну, теперь держись, — сказал я то ли сам себе, то ли Тоне. Я смело двинулся на нее ускоренной дорожкой, потом твердо остановил и, услышав внутри: «баланс!», качнул ее назад — на себя, назад — на себя, потом сделал ловкий разворот и повторил то же самое, но уже пятясь.

— О! — сказала она, чуть покраснев. — Вот как мы умеем?

Эх, облажался, подумал я, забыл, что голову надо резко поворачивать то влево, то вправо…

— Куда ты улетел? — спросила она, и я вдруг понял, что ничего этого не было — ни кросс-шоссе, ни баланса. Вечная моя проклятая робость! То есть все это было, но только в мечте.

Мы сделали почти полный круг по танцплощадке, и вдруг Тоня говорит:

— Прежде чем ты вернешься в рубку, я хочу тебя попросить. Только давай без обид, да? Если заявок от девочек не будет, крутите с Сашком все, что вашей душе… А так не надо, понимаешь? — то, на что не хватило слов, она договорила каким-то очень задушевным пожатием руки.

— Угу? — нежно спросила она.

— Угу, — зачарованно согласился я.

Все-таки женщина своей мягкостью может железо резать. Я разбежался и вспрыгнул на подоконник рубки.

— Пока кэп собвазнял незнакомку, негры умучились, — пошутил Сашок.

А я ушел в себя и весь покрылся грустью. Конечно, она совсем взрослая и все такое, но почему же так реально, словно именно для нас двоих, разбрызгивало свои брызги это шикарное танго?

— Саш, мне сейчас такая чушь начудилась, когда мы под «Брызги» танцевали. Ты никогда не думал, что музыка — это эмоциональная интервенция?

— И свава Богу, — сказал он. — Тавантливый музыкант делится со мной, убогим, своей яркой мечтой.

— А если он и сам примитивный человек, а вся его мечта — это бутылка виски и гелз?

— А ты бы сейчас отказався? Интересно, в какой последовательности?

— Но интервенция, агрессия. Понимаешь, что это такое? Это же — оружие. Человека можно подчинить, заставить его плакать, когда он не хочет, внушить ему, чтобы он пошел и утопился.

— Нам, джазменам это не грозит. Джаз жизнерадостен. А как раз всяких унылых Чайковских, вот они-то это внушают, мол, поди поплачь в кусты сирени, — вот их-то действительно надо строго судить нашим народным судом.

— Чайковского ты зря задел. Чайковский печален, а печаль — благородная эмоция. Гнев — тоже. Даже говорят — святой гнев. Вот, например, Лермонтов пишет: Погиб поэт, невольник чести. Пал, ты слышишь, как это торжественно звучит: пал, а не упал и не свалился. Пал оклеветанный молвой… Здорово же?

— Уволь, старичок, я не любитель.

— Знаешь, что мне пришло в голову? Что музыка — самое абстрактное искусство. Вот художников-абстракционистов гоняют, а до музыки не додумались.