Журнал Поляна: Поляна, 2013 № 04 (6), ноябрь

Разумеется, Сашок, как неорганизованно отдыхающий, мог купаться в любое время, а послабление было только для меня, но я в простоте душевной не видел между нами никакой разницы. А она была.

Радиорубка! Как сейчас вдыхаю твой прокаленный полдневным жаром воздух; вижу железные, выкрашенные темно-серой краской сундуки магнитофона, приемника и пульта внутрилагерной АТС. Здесь же на столике — коротышка-микрофон для передачи объявлений. Радист показал, как врубать трансляцию и пользоваться микрофоном.

— Вот здесь пластинки с пионерскими сигналами. Когда Юлик в отъезде (а надо сказать, что Юлик был просто потрясающим горнистом), будете крутить их. Эти пластинки — для танцев. Теперь АТС. Услышал зуммер — вот эта лампочка загорелась — снял трубку — говоришь: коммутатор слушает — ага! директор лагеря вызывает шеф-повара — взял вот этот штекер — воткнул в гнездо «Столовая» — обеспечил связь — молодец — возьми с полки пирожок. Понятно?

— А это что за надпись? — показав на ящик приемника, спросил я.

— Враг подслушивает? Это так, для большей таинственности, — с умным видом сказал он. Поняв, что он острит, я слегка улыбнулся.

— А если серьезно — приборы эти армейские, а в армии такое предупреждение нелишне.

— Вот еще что, — вспомнил радист. — Звать меня Вадим, разрешаю обращаться на «ты», но не особенно наглеть. А теперь — вольна! Инструктаж закончен.

Так повелось, что искупавшись в тихий час, мы с Сашком слушали «Голос Америки». Вадим полностью положился на нас и, закрутив любовь с вожатой из лагеря Мосэнерго (это на противоположном, высоком берегу), в рубку почти не заглядывал. И вот, оцени, кто сможет! — в то время как вся несчастная пионерия потела и маялась в своих кроватках — отдай два часа положенному как наказание сну — мы в радиорубке, довольно нахально расположившись с пепельницей и сигаретами, открыто, не таясь курили наш «Дукат». Эти сигареты, надо сказать, лучшие сигареты моего отрочества и юности, — были контрабандно провезены мной в футляре от аккордеона в огромном количестве. Итак, мы с наслаждением покуривали себе, не спеша послушивая музычку, которую удавалось на то время поймать на коротких волнах.

— Осторожно! — говорил я время от времени, подняв в воздух палец.

— Враг подсвушивает! — подхватывал Сашок, не выговаривавший букву «л». Так мы с ним веселились.

Вечером нам предстояло впервые крутить танцы. Разобрав пластинки, я понял, что с джазом здесь не густо.

— Старик! — сказал я, — знаешь, что у меня уже давно в печенках сидит? Что все скачки (так на молодежном сленге тогда назывались танцы), что все скачки в Советском Союзе заканчиваются одинаково — утесовским дуэтом. По-утесовски засипатив, я запел: «Засыпает Москва, стали синими дали. Ярче блешчут кремлевских рубинов лучи»… ну, и так далее.

— От этого, старик, в конце скачек такая тоска нападает. А я предлагаю заканчивать «Колыбельной из царства птиц» в исполнении Эллы Фитцджеральд, со всякими ее поливками типа: ши-патери-рдьюба, ши-патери-рдьюба, тобарей-тобарей, дую-дую-дую-дую.

— Гениально! — сказал Сашок. — И никаких вандышей, согвасен?

Что значит — согласен? Я был не согласен, а счастлив, что, наконец, вижу перед собой единомышленника. Ведь джазу сопротивлялись все — и стар и млад — и не потому, что он был под подозрением у власти, а по каким-то другим, более глубоким причинам. Уже значительно позже один мой товарищ, кажется, верно угадал, в чем дело:

— Славянское ухо, старичок, — сказал он, — воспитанное на ассонансных созвучиях, не переносит джазовых гармоний.

— А за что ты любишь джаз? — как-то спросил Сашок.

— Сам не знаю… От него такое ощущение, словно прокусываешь сочное яблоко. Он веселый.

— У тебя не интеллектуальное, а чувственное восприятие, — заумствовался Сашок.

— Будто твой любимый Армстронг — интеллектуален. Скажи еще — философичен.

— Ну, зачем так? Осторожно…

— Что осторожно? — вылупился я на него.

— Осторожно, — со значением повторил он, подняв палец.

«А»! — наконец догадался я.

— Враг подслушивает, — закончили мы хором.

Хорошая шутка. С ее помощью можно в одну минуту замирить любой спор.

Танцы начались с заявки двух девчонок из третьего отряда. Подбежав к открытому окну рубки, они попросили:

— Мальчики! Поставьте «Прости меня, но я не виновата».

— Счас прям, — ехидно сказал я. — Сашок! Поставь-ка им ноктюрн «Гарлем».

Скажу вам, это ощущение! Над тысячу раз виденной, деревянной, глубоко нашенской танцплощадкой зазвучал такой фирменный сакс, что, чуть было не сказал, все вокруг преобразилось. А, может, и преобразилось…