Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 03 (9), август

В Бельцы мы приехали с утра — вся унгенская делегация, в составе нашей училки английского (хотя она вообще-то — «немка»), училки из четвертой школы, меня и еще трех девушек. Это радовало. Я вообще часто влюблялся, только никому об этом не говорил. Особенно тем, в кого влюбился.

Перед тем как пересказать текст о Лондоне, я несколько раз оглянулся. Наташа сидела в самом конце кабинета. Я вспомнил, что она приехала из Кишинева, о чем сказала мне в вестибюле Бельцкого университета, у фонтана. Университет мне понравился — кишиневского Госа я тогда еще не видел. Она сама подошла — мне бы духу не хватило.

Обхватив голову руками и шевеля губами над книгой, я еще раз подумал, что влюбился. Это огорчало — мы сегодня же вечером и уезжали. Хорошо влюбился, до слез. Когда думаешь о ком-то и хочется немного плакать, немного умереть или лучше — уснуть на лугу с цветами, увидеть ее во сне, а потом проснуться, раскрыть один цветок — и увидеть там ее, а потом снова уснуть, но уже — рядом. Мне надо было отвечать через одного. Я стал думать, что делать. Классе в пятом у нас один паренек порезал палец лезвием и написал кровью на листе — «Я тебя люблю, Диана». Нет, не подходит. Он был сопляк и дурак. А я был на олимпиаде, взрослый, чертовски обаятельный, циничный и умный. Четырнадцать лет. Куртка «Монтана». Как у американских летчиков. А у нее — белая футболка и джинсы. С ума сводящая большая грудь — хоть я ни о чем таком не думал, но и от груди тоже глаз отвести не мог.

Отвечавший затормозил. Что-то у него не получалось. Комиссия начала его терзать. Еще полчаса. Я достал из кармана ручку и начал писать.

«Любовь моя, глаза твои — цвета надежды, а волосы — …». В общем, там было немного из соломоновых песен, что-то от меня и много-много глупостей. Я бросил ей на стол и отвернулся.

Тетки в комиссии возмущались моим произношением — а что тут такого, чистейший ливерпульский акцент, сказал я им, после чего они вообще говорить от ярости не могли. Место я занял пятнадцатое.

В коридоре я подождал ее, она села на подоконник, и вот мы: смотрим — не смотрим друг на друга, я думаю, что же сказать, а она улыбнулась, и тут я ее поцеловал. По-настоящему, без всяких там. Потом я собрался поцеловать ее снова, она увернулась, улыбнулась, сейчас мне почему-то кажется, что улыбнулась — коварно, хотя почему, объяснить не могу, и сказала — не все сразу. А когда — теперь я уже улыбнулся — мы уезжаем. Запиши телефон.

Я записал, синим фломастером, на руке, и ее уже не видел, все вспоминал, как целовались. На прощание чмокнула в щеку. Несерьезно. Больше я ее не видел.

Следующим утром я приехал в Кишинев — в гости к девочке, в которую тоже был влюблен. Но мы встречались уже два месяца и чувства мои притупились, вот я и флиртанул, можно сказать — отчаянно и смело, да чего уж там, изменил буквально.

— А что это у тебя на руке? — спросила она.

Только сейчас я вспомнил, что решил не смывать цифры, а потом вообще про них забыл, и конечно, соврал — сказал, что нашел друзей на олимпиаде.

Она была умной-глупой маленькой-большой опытной девочкой-женщиной. Она предпочла поверить.

Он сидел там уже четвертый день. Маленький крысенок, совсем не противный — наоборот, очень милый и презабавнейший. У него было грустное выражение лица. Да, лица, а не мордочки. Чем-то он похож на философа, решил я — точно, философа или спаниеля. И потом понял, чем — взглядом, печальным и очень, я бы сказал, мыслящим.

Крысенок с мыслящим взглядом наблюдал за миром из трещины в асфальте. Трещина образовалась оттого, что асфальт у жилого дома укладывали абы как. Конечно, в этом девятиэтажном доме было много крыс. Они совсем обнаглели и рылись в мусоропроводе даже днем. Люди проходили мимо, и говорили — надо бы вызвать санитарно-эпидемиологическую службу, пусть бы они засыпали все трещины в асфальте хлоркой.

Крысенок, слыша это, только презрительно морщился. Я ни разу не видел, чтобы он подбежал к мусорному контейнеру или просто отлучился от своего поста. Я даже решил, что он болен и не может добывать себе пропитание, и оставил у трещины немного хлеба и польскую сосиску, за что на меня накричали старушки на лавочке. Тут и так полно крыс, кричали они, а вы их еще и прикармливаете.

Крысенок еды не тронул. Он просто наблюдает за людьми, решил я, и отважился подойти к трещине.

— Здравствуйте, — начал я вежливо и издалека, — вы не находите, что сегодня — прекрасная погода?

— Угу, — согласился крысенок, — ничего погода. Теплая. Но вообще-то вы зря так. Я же крыса. А крысы не разговаривают.