Евгений Жук - Время в тумане

Да-а-а… Бежит время… А вот через несколько домов должна показаться и маленькая, поблескивающая стеклянной верандой хатка его матери. Хотя несколько лет тому назад мать написала, что собирается что-то строить. Зачем ей, шестидесятилетней, что-то строить или перестраивать? Он ничего не понял и примерно так и написал. Мать ничего не ответила, и он, зная ее характер, решил не вмешиваться, но стал посылать деньги, — всего, впрочем, наберется не очень крупная сумма…

Перед отъездом он послал телеграмму — мать ждала его, он знал об этом, и ему захотелось быстрее попасть в старую хатку, чмокнуть мать в щеку, чуть переждать, — мать всегда плакала при встрече, — сесть за самодельный некрашеный стол, стоящий на веранде, — мать поставит «своего» вина и какую-нибудь закуску, о которой на Урале не слыхивали: соленые баклажаны-синенькие или еще что-нибудь такое, и они выпьют и поговорят.

После того, как он закончил институт, обзавелся семьей, а главное — успешно стал двигаться по работе, он любил поговорить с матерью в такие вот приезды. Когда он учился, времени на такие приезды и разговоры все не хватало, хотя суеты тогда было меньше. А может быть, и поэтому…

Сейчас ему особенно хотелось на веранду, за старый стол, выпить вина, а мать делала отличное вино!.. И сказать ей, что у него событие — его переводят в главк, а главк в Москве! Семья уже в Москве.

Для него это — рубеж. И итог… Даже если дальше не продвинется, и это уже кое-что. Москва… Заместитель начальника главного управления… Звучит! А почему не продвинется? Ему всего лишь сорок два! Где-то он читал, что англичане в эти годы только начинают карьеру делать.

Он и на самолете не полетел. Куда торопиться? Итоги надо подводить не спеша. Да и нравился ему этот путь. Из Азии в Европу… Потом к Волге… Куйбышев, Саратов… За Саратовом, на маленькой станции, он купил две дыни, а чуть раньше — огромный, до безобразия, арбуз. Дыни всем купе тут же съели, а арбуз он привез матери — таких огромных здесь не было. Арбуз он купил случайно, где и остановки-то не было. Какой-то полупьяный парень из соседнего купе, севший в Саратове, сорвал стоп-кран. Все возмущались, потом, обнаружив, что поезд стоит рядом с уходящей к горизонту бахчой, уговорили двух дряхлых стариков-сторожей продать арбузы. Тащили почти даром приобретенные арбузы и, смеясь, советовали пьяненькому чудаку сорвать стоп-кран у бахчи с дынями. Тот, высунувшись в открытое окно, хмуро и зло смотрел на бахчу, на суетящихся людей и что-то шептал, а через полчаса опять тормознул поезд. Бахчи с дынями не было, и от нечего делать пассажиры напали на парня. Прибежали разъяренные машинист с бригадиром и составили акт. Крашева попросили подписать, и он, пройдя в соседнее купе, уже внимательно посмотрел на худощавого, совсем молодого парня, пьяно размазывающего текущие из глаз слезы. Крашев подумал, что слезы от акта, но парень не обращал никакого внимания на пассажиров, на машиниста с бригадиром, а затуманенными глазами смотрел куда-то в окно и, раскачиваясь, повторял:

— Она меня не любит… Она меня не любит…

— Полюбит, полюбит, — сказал машинист. — Вот в милицию сдадим — и полюбит.

Недалеко от Петрова Вала, совсем уже пьяный, парень дернул стоп-кран опять.

Теперь его уже чуть не побили. Но парень не защищался, а все повторял, что она его не любит.

В Петровом Валу парня увели. Он еле шел, почти висел на руках уводивших его сержантов, а на выходе оглянулся, и Крашев увидел, что губы его что-то шепчут. Наверное, все то же…

О парне вспоминали до самого Волгограда — кто весело, кто сердито, а седой, высокий старик из второго купе сказал задумчиво:

— Это какая же она стерва, что он из-за нее так убивается…

А вот и Волгоград… И весь вагон, все пассажиры наваливаются на правую сторону, а над тобой, над поездом, над всем городом висит фигура Родины-матери, и все, забыв о пьяном парне и арбузах, прилипают к окнам и застывают в оцепенении: и старые и молодые; ярые картежники бросают свои неловленные мизера и даже упившиеся, очумелые за два-три дня пути отпускники трезвеют и молча провожают взглядом этот призыв, эту мольбу, эту ярость и эту защиту…

А потом и юг, настоящий юг, когда начинает пахнуть курортами, горами, морем. И начинается он от какой-то неуловимой черты за Сальском, хотя и пирамидальные тополя, и виноградники, и хутора с белыми чистенькими хатками были и раньше.

И вот Краснодар… Чувствуется, что море рядом, не за горами, хотя по-настоящему оно как раз за горами и до него еще больше сотни километров. Но разговоры только о море, теплоходах, причалах, штормах, норд-остах, а иной пьяненький отпускник начнет рассказывать, как прошлым летом, в тихую, ясную погоду, с высокой скалы в двенадцатикратный бинокль он разглядывал берега Турции.