Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

Меня сейчас же решительно подняли на руки, под одобрительный гул окружающих понесли к арбузному прилавку и положили животом вниз на моментально очищенный деревянный стол. Пока с меня снимали рубашку и брюки, продавец дынь снял колпачок с черного фломастера, проверил яркость краски на большом пальце и принялся писать поперек моего плеча короткими, жесткими штрихами — вероятно, печатными буквами. Только я стал привыкать к своеобразной прелести этих прикосновений, они сделались более плавными, казалось, можно различить цифры, но внезапно три-четыре твердых удара заставили меня вздрогнуть — то, вероятно, была подпись. Торговец дынями поцеловал меня между лопатками и присел на корточки, чтобы я мог заглянуть ему в темные глаза. Теперь у меня был даже номер его телефона.

Вслед за продававшим пучок лука дедулей, который тоже взялся за фломастер, и другие принялись писать на моих ногах буквы и цифры, но уже шариковой ручкой. Сначала я старался напрягать мышцы, чтобы поверхность была гладкой и твердой, но когда стали писать сразу многие, ногу свело судорогой, и я расслабился. Зато теперь я наслаждался, когда кожу мою натягивали большим и указательным пальцами. Женщина в костюме убрала мне волосы с затылка. Ее почерк был легким и быстрым. Мне почудились восклицательные знаки. Все происходило в непринужденной и радостной атмосфере, а так как места явно не хватало, с меня сняли и трусы.

Между тем передо мной росла гора яблок, слив, цветной капусты, тыкв, редьки, картофеля, винограда и других плодов земли. Рядом громоздилось все лучшее, чем торговали в киосках, — от сигарет и жестянок с «фантой», мясных консервов и зубной пасты до бюстгальтеров и даже одной кастрюли.

В конце концов наплыв желающих стал столь велик, что меня вынуждены были перевернуть на спину. Теперь я мог сам, не выворачивая шеи, видеть, как качались надо мной милые лица, а глаза отыскивали подходящие для надписей места, как затем, указывая то на себя, то на запись, они хотели запечатлеть в моем сознании связь между адресом и человеком. Кивками я старался подбодрить то одного, то другого из сомневающихся, подставлял подмышки, выворачивал руки. Некоторые, осмелев, дошли до запястий, а кое-кто даже до пальцев.

Около шестнадцати тридцати я дал понять, что мне самое время вернуться в гостиницу, потому что в восемнадцать часов я должен уехать — к ужину я все равно уже не успевал. Некоторые позвонили своим друзьям и соседям и просили меня еще немного потерпеть. Но я и в самом деле никак не мог.

Все сокрушались и сожалели, что больше нет времени. Не осталось никого, кто бы еще раз настоятельно не приглашал меня к себе домой, кто не хотел бы показать мне свою дачу, озеро Байкал или Ледовитый океан. Я едва сдерживал слезы, пристыженный таким безмерным гостеприимством, ведь я знал, как мало у них самих оставалось на жизнь. Да, они даже поймали мне второе такси, потому что ни от одного подарка нельзя было отказаться. Конечно, я пообещал вернуться как можно скорее.

УТРОМ, когда самое бойкое время было уже позади, Анна Гавринина погружалась в музыку Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского, Мандельштама и других поэтов. На ее лбу, губах и бровях лишь едва угадывался след звучавшей в ее душе живой мелодии. Чаще всего Анна Гавринина читала Гоголя — книгу в черном кожаном переплете, который проглядывал на углах из газетной обертки.

Уже десять лет она работала вахтершей в отделении ТАСС на Садовой и делала жизнь сотрудникам этого заведения более легкой, выдавая ключи, кому положено, и сообщая, кто уже пришел, кого нет и кого нужно еще подождать. Анна Гавринина скорей провалилась бы сквозь землю, чем пропустила кого-то постороннего, что удавалось ей благодаря ее непререкаемому авторитету. Ее фигуру можно было бы назвать девичьей, если бы не тяжеловатые бедра.

С тех пор, как новый директор отдал распоряжение четырем вахтершам работать не по двенадцать часов в смену, как прежде, а по двадцать четыре часа, Анна Гавринина стала искать другую работу. В ее семьдесят четыре года это было непросто.

Директор, тогда всего только неделю на новом месте, привел сюда иностранцев. Анна Гавринина изо всех сил старалась сделать финнам, американцам, а также и немцам их краткое пребывание во вверенном ее попечению месте как можно более приятным.

Как только кто-нибудь из иностранцев появлялся перед стеклянной входной дверью, она быстро открывала ящик у правого колена, срывала ключ с крючка и зажимала его в кулаке, отставив указательный палец. Она указывала на место, где нужно было расписаться, а другой рукой протягивала ручку. Она говорила: «Good morning, Mister», или просто «Paivaa», или даже «Guten Morgen, mein Herr» и, как факир, разжимала кулак. Ключи позвякивали, когда иностранец брал их с ее открытой ладони, как с блюдца.