Александр Максик - Недостойный

Почти совсем стемнело, и было очень холодно. На скамейке напротив меня лежал, завернувшись в старое одеяло и полностью натянув на лицо шерстяную шапку, человек. Разглядывая его, я представлял, что у меня хватит смелости провести ночь здесь, в парке. Домой я больше не вернусь. Просто вздохну и растворюсь. Никаких телефонных звонков. Я думал о том мужчине, которого на моих глазах толкнули под поезд. Я приклеил ту заметку в свою тетрадь. Кристоф Жоливе умер в одну секунду. Я думал о звуке, с которым поезд врезался в его тело, и о том, насколько он отличался от звука, с которым металлический прут ударил по ребрам того парня.

Il n’y а qu’un probleme philosophique vraiment serieux: c’est le suicide [49] Существует только одна по-настоящему серьезная философская проблема — самоубийство (фр.). .

Притворяясь, будто хватает смелости спать в парке рядом с этим мужчиной без лица и бронзовой Дорой Марр работы Пикассо, я также представлял, что у меня хватит внутренних сил покончить с собой. Но не нашлось мужества ни на то, ни на другое. И я прекрасно сознавал, даже в семнадцать лет, насколько смешон, сидя в Сен-Жермен-де-Пре с зажатым в руках Камю и обдумывая самоубийство. Я замерзал и скоро должен был идти домой.

С минуту раздумывал, не позвонить ли Силверу. Может, он пустит меня к себе, позволит ночевать у него на диване, пока я не решу, как быть дальше. Но после всего, что видел в этот день, всего, что мне стало ясно о моем характере, сильнее всего меня мучила та единственная картинка: Силвер отворачивается, его рука поднимается к щеке, чтобы стереть с лица слюну. Чего я ожидал?

Когда он вышел вперед и крикнул, я испытал облегчение. Им конец, все это кончится. Я знал, что Колин подумал о том же самом. В тот момент он принадлежал нам. Явление добродетели в море безобразия.

Но больше ничего не случилось. Что он мог дать, он дал. Это было чуточку больше, чем у всех у нас, краткий окрик. Arrête. А потом ничего не было, кроме затухающей инерционной волны, оставившей Силвера стоять на тротуаре, онемевшего, как и все мы, от страха. Я видел, как он, спотыкаясь, попятился, отказался драться и отвернулся. Ушел.

Я не мог ему позвонить. Идти, кроме как домой, было некуда. Идти куда-то еще у меня не хватало смелости.

Толстый человек в длинном черном пальто открыл ворота парка. Он подошел к лежащему на скамейке бродяге и мягко тряс его за ногу, пока мужчина не проснулся, подтянул шапку наверх, открывая глаза, и сел. Он сложил одеяло, взял из-под скамейки пакет и молча похромал из парка. Мужчина в пальто посмотрел на меня.

— Le jardin ferme, je vais vous demander de partir monsieur, s’il vous plait [50] Парк закрывается, прошу вас покинуть его, месье, будьте так любезны (фр). , — сказал он.

Я кивнул и встал, вскинул на плечо рюкзак. Он придержал для меня ворота и улыбнулся, когда я проходил мимо.

— Bonne soiree [51] Приятного вечера (фр.). , — сказал он, вставляя ключ в замок.

Я пошел домой. В квартире было тепло и пахло жареной курицей. Я проголодался, и тепло жилья, свечи, зажженные в гостиной, виолончельная сюита Баха, льющаяся из стереосистемы, невольно заставили меня порадоваться, что я дома. Я думал проскользнуть к себе в комнату незамеченным. Но сейчас, с горящими от холода щеками, я слушал эту печальную, прекрасную музыку. Огромная сила, которой я мог обладать в своем воображении, исчезла по возвращении домой.

Музыка закончилась. Я услышал, как в кухне повернули кран, в раковину полилась вода. Затем этот звук оборвался. Шаги. Мое дыхание участилось, я смотрел на кухонную дверь. Мать вышла в гостиную. Правая щека — красная и опухшая, под глазом наливался синяк. На губе пятнышко засохшей крови. Волосы распущены по плечам. На ней были джинсы и длинный серый свитер-водолазка. Она пересекла комнату. Я знал, что мать снова поставит этот альбом. Играл Янош Старкер. Она ставила его, когда я не мог заснуть или когда просыпался от ночных кошмаров.

— Волшебная музыка для уничтожения чудовищ, — говорила она.

Когда они снова зазвучали — эти медленные, глубокие аккорды, — мать повернулась и увидела меня.

— Гилад, — произнесла мама, поднимая ладонь к щеке. Глаза у нее были пустые, но все равно она была красивая.

— Привет, — сказал я.

Она подошла ближе, и когда я увидел ее вот так — такой маленькой в толстых шерстяных носках, рукава натянуты на ладони, губа окровавлена, глаза пустые, — во мне не осталось никакой ненависти к ней.

— Он здесь?

Она покачала головой, глядя на меня.

— Куда он ушел? — шепотом спросил я.