Николай Псурцев - Тотальное превосходство

— Я стала другой. Я стала видеть себя. Это важно. В зеркале теперь меня встречала совсем не похожая на меня прежнюю девочка. Не девочка даже. Девушка. Почти женщина. Уверенная и самостоятельная. И хорошенькая… Без боли и обиды в глазах. Вру… Все еще с обидой и все еще с болью в глазах. Но с меньшей все-таки болью и с меньшей, к счастью, обидой… Мать вдруг начала бояться меня. Я заметила это. Больше трех месяцев после того дня, как я решила измениться, она точно так же, как и последние десять лет, вынуждала меня заниматься с ней сексом, но потом… Но потом вдруг словно почувствовала — сначала, а после и увидела ясно, что я превращаюсь во что-то совершенно противоположное тому, кем была раньше… Я не отказывала матери, хотя и пришло уже то время, когда я могла бы ей отказать. Я не сопротивлялась матери, хотя за прошедшие месяцы я достаточно уже подготовилась для того, чтобы предъявить ей убедительное сопротивление… Она мать. Я дочь. Она начальник. Я подчиненный. Так сложилось. Так получилось. Такое положение закономерно. Оно отвечает правилам. Химия тела. Вековые инстинкты. Я знала, что могу, я ощущала, что готова, но что-то мешало мне, что-то меня останавливало. Понимала, наверное, подсознательно, что жизнь моя категорично изменится после того, как я сделаю первый шаг к подобному сопротивлению… Какая-то часть меня, может быть даже большая часть меня, требовала, чтобы все в моей жизни оставалось по-старому… Я теперь пахла иначе. Я слышала это сама. А лицо превратилось в чужое. В красивое, эротичное, но чужое. Не поправились губы, не уменьшился нос и не сделались крупнее глаза — лицо просто приобрело теперь выражение. На нем, на лице, нынче можно было вычитать силу, желание быть, решительность, усмешливость и любопытство… Без любопытства нет человека. Любопытство — это движение. Любопытство — это познание… Эта сука все-таки испугалась! Правда, правда… Она стала меня бояться… Я видела страх и недоумение в ее роскошных глазах. Я чувствовала, как стесняться начали меня в последнее время ее мягкие, быстрые руки. Мать теперь не отдавалась полностью удовольствию, она старательно и усиленно следила за мной. Она уставала теперь, дурочка… И вот подоспел-таки тот самый час, когда все наконец разрешилось… Я ей расколошматила нос — в сопливое, кровавое месиво, — и я ей рассекла еще на мгновения позже губы. Двумя быстрыми и жестокими ударами. Пришедшими ниоткуда. Непроизвольно и невольно случившимися. Но в результате оказавшимися вместе с тем органичными, то есть объявившимися вовремя, в тот самый миг, когда нужно, когда назрела в них явная необходимость… Она, сука, не посмела даже орать. Она только забулькала кровью и запердела в испуге. Хотела уползти, вздрагивая и попискивая, но я тогда хватила ее по позвоночнику пяткой, жаль не сломала, сил не хватило, убила бы гниду, убила бы, но жалко вдруг ее сделалось, ее упругая задница сразу обмякла и сморщилась, а на ногах нарисовались прожилки, синие и фиолетовые, она плакала, слезы с кровью красили грудь, я видела, я видела, зашла к ней с другой стороны, спереди, подняла ей голову за волосы, смотрела в глаза, долго, долго, долго, долго, долго, все, что могла из них высосала, все, что наметила, в них закачала, всю ненависть свою, всю свою боль, все свои страхи, всю оставшуюся свою неуклюжесть, я теперь хозяйкой своей матери стала, а она прислугой моей, ничтожной, безмолвной рабыней, восторгу моему не было в те минуты предела, восторг владеет мной даже теперь, он теперь, конечно, уменьшился, он превратился обыкновенно в привычку, но он есть, он есть, и он сейчас для меня даже более ценен, потому что он со мной постоянно, он не покидает меня ни на мгновение, это кайф, словно я глотаю без перерыва наркотики… Я ушла, конечно, из дома. Мне тесно там теперь было. Понимаешь, тесно? Я могла бы и дальше жить с матерью, и спокойно, и без всяких проблем, она теперь как собачка ручная была, но мне там было действительно тесно, тесно просто, и все. Я выросла уже из этого дома, хотя мне и исполнилось только шестнадцать…

— Работа — это тот же секс. Или даже работа сильнее, чем секс. Да, я уверен, она, работа, гораздо сильнее, чем секс. Оргазм длится долго, когда что-то получается. У меня получалось несколько раз. Я возбуждался так, как никогда до того не возбуждался от секса… Но я подозревал вместе с тем, что существуют ощущения и еще более тонкие, и еще более качественные, и еще более мощные, в конце концов, чем те, которые я уже успел испытать. Они возникают только тогда, когда создаешь что-то прежде никогда этому миру не ведомое, что-то обязательно новое, придуманное только тобой одним, имеющее огромное количество отличительных от всего ранее произведенного признаков… И я именно такое сочинил, по-моему, недавно. Только что совсем. Этим вечером. Этой ночью… Я захлебывался от наслаждения. Я забирал себе в те мгновения разом все удовольствия целого мира. Или Вселенной… Такие минуты или часы, такое время, дарят, дарит творящему еще лишние годы для жизни, я знаю, я знаю, много лет дарят, дарит, десятки, я убежден… Это счастье. Это то, ради чего единственно стоит жить… Я раньше, во всяком случае до ныне все еще длящейся ночи, хоть и со страхами, хоть и с сомнениями, и со стеснением неясным, и не должным смущением, но предлагал все-таки людям, обычным любителям, критикам, журналистам, искусствоведам, свои работы увидеть — оценить, отвергнуть, принять, но вот после того, как написал работы сегодняшние, сейночные, вчерашне вечерние, я отдавать их на обозрение людям, наверное, уже себе не позволю, не стану, не соберусь, и, более того, я ищу сейчас всякие способы, чтобы куда-нибудь их подальше припрятать, укрыть, поглубже и понадежней, припрятать их так, чтобы самому их больше уже никогда не найти, укрыть… Нет, я ни за что не хочу те картины убить. Они, без всякого сомнения, обязаны жить. И я сам должен твердо знать, что с ними никогда и ничего не случится. Но их тем не менее не должны видеть ни зрители и ни сам автор. Я столько удовольствия, неземного, волшебного, получил, когда писал те картины, что ни за что теперь и никогда уже не захочу испортить воспоминания об этом великом удовольствии, об этом непревзойденном еще пока наслаждении унылым наблюдением за насмешливыми, брезгливыми, пренебрежительными, а то и попросту равнодушными лицами тех самых, разглядывающих эти мои бесценные картины людей, то есть лицами обычных зрителей, критиков, искусствоведов и журналистов… Не хочу…