Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Саймон Мюррей был невысок, рыжеват и при этом неудержимо лысел. Он перепробовал все мыслимые средства от выпадения волос, чтобы сохранить на голове хотя бы подобие растительности.

Саймон Мюррей был ученым. Он входил в группу исследователей, изучающих в лаборатории воспроизводство личинок падальной зеленой мухи, дабы разработать новый вид антибиотика на базе сератицина, вещества, которое образовывается в результате деятельности органов секреции этих самых личинок. Эта субстанция способна бороться с внутрибольничными инфекциями. «Единственная проблема, — уточнил Саймон, — в том, что нам нужно двадцать чашек мушиных выделений, чтобы получить каплю сератицина!» — «Ну что, дружище, — засмеялся в ответ Гэри, — Нобелевская премия сама в руки идет!»

На этот раз пришел черед засмеяться Саймону.

— Ты у нас типа Иисус Христос? — насмешливо спросил он, выходя из душа и энергично растирая спину полотенцем. — А мама твоя, видать, Дева Мария? Хватит сказки рассказывать! Не хочешь говорить об отце — так и скажи, я больше никогда об этом не заикнусь, но не говори, что у тебя его нет! Увы, это физически невозможно!

Гэри разозлил менторский тон приятеля. Он не стал отвечать. Вернее, тихо пробурчал: «Not your business», и Саймон понял, что разговор окончен.

Дома, слушая в тысячу первый раз отрывок из «Хорошо темперированного клавира», он вспомнил о разговоре с Саймоном. Поставив пакет с экологически чистыми чипсами (мать одобряла только их), он произнес: «А ведь правда, что тут говорить! Он прав! Наверняка у меня есть отец!» И это открытие поразило его до глубины души.

Кто этот человек? Жив ли он? И где живет? Есть ли у него еще дети? Чем он занимается? Почему никогда не подавал никаких признаков жизни? Гэри уже не слышал звуков фортепиано. Он сел перед зеркалом, представил человека с такими же, как у него, волосами, с такими же глазами, такой же улыбкой, такими же узковатыми, как он считал, плечами, такого же сутуловатого…

«У меня есть отец».

Он был одновременно опустошен, зачарован, заинтригован, изнывал от жадного любопытства, тревожился и задавался уймой вопросов, трепеща в ожидании ответов.

«У меня есть отец».

Прежде всего — как его зовут?

Когда Гэри был маленький, он спрашивал у матери, есть ли у него отец, мать отвечала: «Конечно, есть, только я его не помню». А еще однажды они проходили под Триумфальной аркой в Париже, мать показала ему на Могилу Неизвестного Солдата и добавила: «Неизвестный, как твой отец». Гэри взглянул на огонек, горящий под высокими сводами, и повторил: «Неизвестный…»

Больше он не заговаривал об отце и исправно писал в школьной и других анкетах: «Неизвестен».

Но сегодня утром он жаждал узнать правду.

И поскольку мать лишь молча вздыхала, он добавил:

— Я хочу знать все. Даже если мне будет неприятно и тяжело это слышать.

— Сейчас? Здесь? Вот так сразу? Это длинная история…

— Давай я приглашу тебя сегодня поужинать! Ты свободна?

— Нет, я сегодня открываю серию собраний у себя в организации. Мы начинаем новый проект, будем нести слово истины в школы, надо подготовиться. Я занята по вечерам до субботы…

— Значит, в субботу вечером. У меня.

Ширли кивнула.

— Я тебе приготовлю что-нибудь такое…

Она улыбнулась и сказала:

— Пытаешься играть на моих чувствах…

Он встал, подошел к ней, широко раскрыл объятия, и она нырнула в них, точно прячась от бури.

Он ласково погладил ее по голове и прошептал:

— Мам, я никогда не стану тебе врагом. Ни при каких обстоятельствах…

Поцеловал ее на прощание, собрал вещички и, обернувшись в дверях, посмотрел на нее долгим взглядом.

Ширли упала на стул и сосчитала до трех. Не сходить с ума, раз, два, три, рассказать ему всю правду, и ничего, кроме правды, даже если она окажется довольно постыдной.

Она посмотрела на руки, они дрожали, и ноги дрожали — ясное дело, она боится. Боится, что вернется прошлое. Боится, что сын ее осудит. Боится, что он обидится. Боится, что невероятно сильная и прекрасная связь, существующая между ними, мгновенно оборвется. «А этого, — подумала она, пытаясь унять дрожь в руках, — я не вынесу. Я могу драться с подонками, могу вырвать зуб без анестезии и наживую зашить рану, могу позволить человеку в черном издеваться надо мной, но сына я не хотела бы терять из виду ни на минуту. Я не переживу расставания. Бесполезно храбриться и хорохориться, я потеряю вкус к жизни и дар речи, у меня не будет сил бороться за идеи…»