Иэн Макьюэн - Сластена

Невозможно себе представить, чтобы в англиканской церкви Западного Суссекса аплодировали проповеднику. Но когда Эдмунд кончил говорить, процитировав по памяти Шекспира, Геррика, Кристину Россетти, Уилфреда Оуэна и Одена, среди прихожан было заметно побуждение хлопать. Викарий, говоря торжественно, с ниспадающими интонациями, призывает паству к молитве. Когда епископ, покраснев от молитвенной натуги, выпрямляется, видно, что он сияет — так же, как сияют все остальные, отставные полковники и коневоды, и экс-капитан местной команды по поло, и их жены; не переставая сиять, все гуськом выходят наружу и жмут Эдмунду руку. Епископ, источая мед, тоже трясет ему руку, затем, к облегчению героя, вспомнив о назначенной встрече, отказывается от кофе. Каноник беззвучно удаляется, и вскоре все расходятся по домам, к воскресному ланчу, а Эдмунд легкой, ликующей походкой вновь пересекает кладбище и спешит в дом викария, чтобы рассказать брату о своем успехе.

Здесь, на восемнадцатой из тридцати девяти страниц, пространство между абзацами было украшено единственной звездочкой. Я уставилась на нее, чтобы взгляд мой, соскользнув вниз страницы, не разгадал следующий сюжетный ход автора. По сентиментальности своей я надеялась, что высокопарные рассуждения о любви вернут Эдмунда в лоно семьи. Но в современном рассказе подобного ожидать не приходится. Или же он убедит себя в ценностях христианства и вернется в лоно церкви. Или же Джайлз утратит веру, заслышав о воодушевлении, которое испытали прихожане после умной речи атеиста. Мне было бы интересно проследить, как епископ, вернувшись домой, лежит вечером в ванне и, окутанный паром, размышляет об услышанном. Вероятно, мне не хотелось, чтобы мой отец — епископ — так вот сразу исчез со сцены. По правде говоря, меня зачаровывал внешний блеск церкви — храм норманнской эпохи, вызванные автором к жизни запахи лавандового воска, средства для полировки латуни, старого камня и пыли, черные, белые и красные канаты с кистями вокруг купели со старой дубовой крышкой, скрепленной вдоль огромной трещины железными заклепками и скобами; конечно, мне понравился дом викария, заставленная комната за кухней, где Эдмунд бросает свою сумку на линолеумный пол в шахматную клетку, и детская на верхнем этаже, совсем как у нас. Я ощутила укол ностальгии. Если бы только Хейли сам вошел или ввел Эдмунда в ванную, туда, где бороздчатые панели, доходящие до половины стены, покрашены в небесно-голубой цвет, а огромная ванна с патиной сине-зеленых водорослей под кранами покоится на ржавых ножках в виде львиных лап! И в уборную, где на цепочке бачка висит выцветшая резиновая уточка! Я принадлежала к самой низменной прослойке читателей. Я искала в книгах только свой мир и себя в этом мире — облаченную в разнообразные наряды и формы.

Разумеется, мне был симпатичен кроткий Джайлз, но влекло меня к Эдмунду. Влекло? Мне хотелось отправиться с ним в путешествие. Мне хотелось, чтобы Хейли исследовал для меня сознание Эдмунда, препарировал его на предметном столе и объяснил, как мужчина — женщине. Эдмунд напоминал мне Макса и Джереми. И, в еще большей степени, Тони. Умные, безнравственные, изобретательные, несущие разрушение мужчины, упрямые, эгоистичные, эмоционально холодные, холодно импозантные. Мне казалось, что я предпочитаю их Христовой любви. Они были нужны, и не только мне. Без них мы до сих пор бы жили в глиняных хижинах, ожидая, пока изобретут колесо. Никогда бы мы не узнали тройного севооборота. Такие вот неподобающие мысли на заре второй волны феминизма.

Я вперилась в звездочку. Хейли проник мне под кожу. А не один ли он из этих, нужных мне людей? Я ощущала, что он овладел мной насильно, я ощущала тоску по дому и любопытство — все вместе. До сих пор я не сделала ни одной карандашной пометки. Нехорошо, что такой дрянной тип, как Эдмунд, произносит такую блистательную, циничную речь, однако выглядела сцена правдоподобно. Образ Эдмунда, приплясывающей походкой спешащего вдоль могил с новостями для викария, подразумевал, что он объят гордыней. Хейли, возможно, готовил ему кару или падение. Мне этого не хотелось. Тони наказан, и мне этого достаточно. Писатели обязаны проявлять к читателю милосердие. Звездочка в «Кеньон ревью» крутилась у меня перед глазами. Я сморгнула, чтобы остановить ее, и продолжила читать.

Мне и в голову не могло прийти, что почти на половине рассказа Хейли введет в повесть еще одного важного персонажа. Она провела среди прихожан всю службу — сидела прямо у стены, скрытая от Эдмунда высокой стопкой сборников гимнов. Зовут ее Джин Элиз. Читателю сообщается, что ей тридцать пять лет, она живет неподалеку богатой вдовой; всегда была набожна, и ее истовость увеличилась после гибели мужа в мотоциклетной аварии; в прошлом у нее наблюдали какое-то психическое расстройство; она, конечно, красива. Проповедь Эдмунда потрясла ее до глубины души. Истинность послания будит в ней живой отклик, ей нравится поэзия в его словах, он привлекает ее как мужчина. Она не спит всю ночь, размышляя, как ей поступить. Против собственной воли она влюбляется в викария и решает сообщить ему об этом. Не в силах противостоять чувству, она готова разрушить семью священника.