Иэн Макьюэн - Сластена

На выборах 1970 года, в результате которых к власти пришел Эдвард Хит, Эдмунд теряет место в парламенте; Эдмунду сообщают, что партия не будет выставлять его кандидатуру на следующих выборах. Молодожены переезжают в ее прелестный дом в Суссексе. Он становится финансово зависим от Джин. И теряет всякое влияние в профсоюзе машинистов метро и среди других своих друзей на левом фланге. Может, это и к лучшему, так как его смущает богатство окружающей обстановки. Приезд детей грозит ужасными сценами, так что постепенно он присоединяется к «печальному легиону мужчин, переставших общаться с детьми ради того, чтобы задобрить своих вторых жен». Кроме того, ему проще раз в неделю ходить на службу в церковь, чем выносить истерики. Разменяв пятый десяток, он начинает проявлять интерес к выращиванию роз в обнесенном оградой цветнике ее поместья, а также становится знатоком разведения зеркального карпа. Он научился ездить верхом, хотя и не в силах избавиться от ощущения, что в седле выглядит смешным. Однако его отношения с братом Джайлзом становятся близкими как никогда. Что до Джин, то в церкви, когда, тайно разомкнув веки, она видит, как Эдмунд преклоняет колени рядом с ней во время благословения, завершающего проповедь преподобного Альфредеса, она думает о том, что хотя «путь был нелегок, и она пострадала за труды свои, но она ведет своего мужа к Христу, и это, ее величайшее жизненное достижение, стало возможно только благодаря искупительной, несокрушимой силе любви».

Вот и все. Дочитав до конца, я поняла, что пропустила заглавие. «Это любовь». Какой же он искушенный, этот двадцатисемилетний парень, которому предстояло стать моей невинной мишенью! Вот писатель, знающий о чувстве к своенравной женщине, подверженной психозу, человек, обративший внимание на крышку старинной купели, знающий, что богачи разводят в прудах карпа, а бедняки возят свои пожитки в тележках из супермаркетов — и супермаркеты, и тележки появились в жизни британцев лишь недавно. Если и гротескные гениталии Джин были не выдумкой, а деталью авторского личного опыта, то Хейли, конечно, неизмеримо искушеннее меня. Может быть, я немного завидовала его интрижкам?

Я убрала папку. Усталость одолела меня, я была не в силах приступить к следующему рассказу. В прочитанном мне почудился своеобразный садизм повествователя. Альфредес, быть может, и заслужил свою участь, но Хейли разделался с ним немилосердно. Ему, похоже, присуща мизантропия или отвращение к себе — а может, это одно и то же? Я обнаружила, что читательский опыт искажается, если вы знакомы или собираетесь познакомиться с автором. Я побывала в сознании незнакомца. Вульгарное любопытство побуждало меня узнать о подноготной каждой его фразы — может быть, она подтверждает, скрывает или отвергает тайное намерение. Я чувствовала, что знакома с Хейли ближе, чем если бы работала с ним бок о бок в канцелярии. Но несмотря на ощущение близости, знание от меня ускользало. Мне нужен был инструмент, некий измерительный прибор, литературный эквивалент компаса, чтобы измерить расстояние между Хейли и Эдмундом Альфредесом. Может быть, это собственные демоны Хейли лаяли на расстоянии вытянутой руки? Может быть, Альфредес — в конце концов, персонаж незначительный — олицетворял тип человека, которым страшился стать Хейли? Или же автор покарал Альфредеса из мнимого или подлинного благочестия, в осуждение прелюбодейства? Хейли мог оказаться резонером, даже ханжой или человеком со многими страхами. А ханжество и страхи могли оказаться двумя ликами некоего скрытого порока или изъяна. Не потеряй я три года, изучая в Кембридже математику, тогда, может быть, я научилась бы разбираться в литературе на филологическом факультете. Но разве это помогло бы мне разобраться в Т. Г. Хейли?

На следующий вечер у нас была назначена встреча с Шерли в пабе «Хоуп энд энкор», в Аллингтоне, послушать концерт группы «Биз мэйк хани». Я опоздала на полчаса. Шерли в одиночестве сидела у стойки бара и курила, склонившись над блокнотом; в стакане у нее оставалось немного пива. На улице было тепло, но весь день лил дождь, и внутри по-собачьи пахло мокрыми джинсами и волосами. В углу светились огоньки усилителя: одинокий техник настраивал аппаратуру. Посетителей (среди них были, вероятно, сами музыканты и их гости) насчитывалось не более двух дюжин. В ту пору, по крайней мере, в моем кругу, даже женщины не обнимались при встрече. Я села на табурет подле Шерли и заказала выпить. Тогда еще выглядело необычно, если две девушки без сопровождения сидели и пили у стойки бара. Впрочем, в «Хоуп энд энкор» и в нескольких других местах в Лондоне на это не обращали внимания. Революция полов свершилась, и нам это сходило с рук. Мы считали это естественным, хотя многие думали по-другому. Вообще, в провинции нас бы приняли за шлюх или, по крайней мере, вели бы себя с нами вызывающе.