Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда

Мексиканец Диего, раненый, ждет своего друга Фернандо. Дома у них невесты, они с детства вместе, всегда и везде, в боях тоже всегда были рядом. Теперь порознь. Навсегда.

Как возвращаться в лагерь, как возвращаться в жизнь, как идти дальше?

— Ты что, Омбре? — это голос Пако. И ты понимаешь, что плачешь.

А потом вы возвращаетесь, идете в лагерь, где беда станет еще больше, еще осязаемее и где ты обязан снова быть Омбре, как обычно. Кому какое дело? Ведь ты для них, ты принадлежишь не себе, а им — всегда, сейчас, завтра, — ты принадлежишь тем, кто нуждается в тебе. Что это значит — принадлежать людям? А где же ты сам?

— Ты что, Омбре? — говорит Пако.

А что ты, в самом деле? Через несколько дней тебе исполнится двадцать лет.

— Вот здесь, — сказала она, — нужно укрепить шторы на этих колышках, а потом проволоку... Нет, сперва проволоку, а уж потом шторы. Вот здесь...

Окно было большое и высокое. У пани Барбары Шмидлевой красивое жилище. Домик она унаследовала от родителей, сама обосновалась в одной половине, а другую сдавала. Жили там молчаливые, невыразительные люди. Андрий никогда не замечал их. Молчаливые дети, молчаливые родители. Для другой половины была выделена и часть двора, сделан ход с противоположной стороны. Получился почти отдельный дом. Пани Шмидлева роскошествовала одна в трех комнатах, увешанных коврами, вышивками, затейливыми кружевами. Она вышивала, занималась и вязанием. С тех пор как ее мужа перевели в Варшаву, частенько наведывалась в семью Школ. Подружилась с мамой, носила ей вязанье, учила этой премудрости. Скучала пани Шмидлева, это было очень заметно. Мама относилась к ней внимательно и благодарно. Но в меру. Не набивалась в приятельницы — о чем можно было говорить с Барбарой?

Однако пани Шмидлева приходила. Приходила часто, не забыв сказать маме очередной комплимент. Она была, наверное, в том же возрасте, что и мама. Может, немного моложе. Вообще Андрию долго казалось, что все взрослые женщины одного возраста. Все мамы, тети, пани... Они казались какой-то странноватой компанией. Эти люди постарели, отцвели, жизнь была уже не для них, они в ней просто ничего не смыслили.

Как-то мамы не оказалось дома, и пани Шмидлева ждала ее, разговаривая с отцом. Жаловалась, как скучно без мужа. Ведь муж и дом — это для женщины все, основа ее существования. Особенно такой муж, как пан Адриан Школа! У него такие глаза, такая внешность! О, как она завидует жене пана. Хотела бы побеседовать с паном всерьез, да где там! Всегда пану некогда, не замечает соседки. Зашел бы как-нибудь...

Андрий слышал не все, только обрывки таких разговоров. Но что-то беспокоило его, что-то непривычное в пани Шмидлевой, в ее взгляде, в ее движениях вызывало у него волнение. Он избегал встреч, краснел в ее присутствии, но любил смотреть на нее издали. На стройную фигуру, на длинные белокурые волосы, а как красиво качала она головой, говоря: ох, как скучно! Муж ее был военным. Уже год в Варшаве. Неизвестно, как дальше, как быть с домом. С жильем в столице трудно. Все это пани Шмидлева рассказывала у них дома.

Со временем Андрий привык к ней, уже не стеснялся разговаривать и даже бросать реплики. Он очень вырос за последний год. Еще два года, и с гимназией покончено. Много читал. Отец теперь часто разговаривал с ним. О политике, о литературе. Пани Шмидлева как-то посмотрела на него с немалым удивлением, когда Андрий высказал свое мнение о Сенкевиче. Довольно категорическое, но и обдуманное: Сенкевич часто необъективен. Ого, сказала она, какой у вас мудрый мужчина растет в доме. Казалось, она впервые увидела его. И он вдруг покраснел под ее взглядом. Пани Шмидлева смотрела внимательно и оценивающе, как-то необычно. Она словно видела что-то, чего не видел он, да и все остальные.

Однажды он лег соснуть днем. Как раз заканчивались экзамены в гимназии. Пришел домой, никого не было. Он перекусил и устроился на софе. Так и уснул. Раздался стук в дверь, и Андрий, сонный, пошел открывать. Растерялся, увидев пани Шмидлеву. Еще бы, голый по пояс, в коротких штанишках, которые носил теперь только дома. Пани Шмидлева смотрела на него, улыбаясь. Можно? Конечно. Но никого нет. С мамой мы условились на четыре, это уже скоро. Я, пожалуй, подожду, если позволишь, мой молодой пан!

Ему было приятно, что к нему обращаются как к взрослому. Но почему-то пришла неловкость. Не одет все-таки...

— Прошу садиться. Я пойду оденусь, а то, простите, встретил пани в таком виде...