Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы - Сочинения

— Ох, и башка трещит, ох, и нажрались вчера, аж мутит… — бормотал он и прикладывался к бутылке…

Нутро ханыги «не принимало», и он гонял вино то в бутылку, то в себя.

Парень брезгливо, но с пониманием говорил:

— Ладно, пей, я другую возьму…

Постепенно ко мне привыкли и бичи, и пьющий люд, и я в совершенстве овладел новой профессией. Даже так стало: мужики, завидя меня, предлагали посуду. А самые сердобольные наливали вина, но я не пил и потому от чистого сердца отказывался.

Меня увлекла доходная работа, и я с утра до вечера прочесывал свой район. Не забывал и сердце столицы, и отходящие артерии. В знойные дни там много бывало бутылок!

Скоро наш маленький винно-водочный отдел гастронома перестал справляться с моей посудой. Я завалил их! То у них тары нет, то еще чего. Вот незадача: сдать гораздо труднее, чем найти. А до другого магазина далеко топать, и горы бутылок росли в моей квартире.

Тогда расставил чуть ли не во всю комнату противотанковые — восьмисотграммовые, перекрыл их древесностружечными плитами и заполнил второй ряд. Вновь перекрыл плитами. И так до самого потолка. В последние два ряда взгромоздил баночки из-под майонеза.

Как-то сосчитал — и вышло: в моей хате около десяти тысяч бутылок. Все, класть больше некуда. Стал чаще брать выходные.

Спать перебрался на кухню, поставив туда диван. Книжный шкаф придвинул к бутылкам. Книг мне дядька подарил много, около половины — политические, да сам покупал и, когда бывал в своем уме, читал. Особенно долго корпел над «Капиталом», а одолев, подумал: «Для кого эти тома написаны, если наш магазин не справляется с моей посудой?»

Стремительно летели дни, месяцы, годы, и однажды, пойдя сдавать бутылки, узнал: цена на них с двенадцати копеек подскочила до двадцати. Несказанно обрадовался и вслух благодарил коммунистическую партию и советское правительство за материальную поддержку таких безлошадных людей, как я.

Но меня постигло горькое разочарование: люди стали меньше бросать посуду, и, кроме того, ее чаще теперь поднимали деды и бабки, обеспечивая приварок к пенсии.

Время шло, народ привык к новой цене, и мой заработок увеличился.

Вскоре мне пенсию повысили, стала она семьдесят один рубль, и я опять от всей души благодарил руководителей государства за неустанную заботу о пенсионерах. Но тут подняли цены на спиртное — началась антиалкогольная кампания, — и заработки снова упали: водку и вино днем с огнем стало не достать. Но даже и в такие тяжкие для народа времена откапывал пустые бутылки.

Я очень любил музыку, а раз появились деньги, купил телевизор и немецкий магнитофон, отвалив за него полтыщи.

Музыку слушал, когда бывал вне себя; прозревая, читал книги. В перестройку набросился на газеты; дивился, открывая неведомое. В газетах, по телевидению и радио все трубили о Горбачеве, и я поверил в него. В знак признательности повесил на кухне его портрет и каждый день на него смотрел. На противоположной стене висела небольшая икона Спасителя — тетка, когда въезжал в квартиру, подарила. Дураком ли был, умным ли, молился на икону, как еще сызмальства научила бабушка в Васильевке. А при перестройке, все чаще и чаще прозревая, подумал: в этом помогает не только Христос, но и земной помазанник Михаил Горбачев. Клал им поклоны и повторял почти наравне имена Спасителя и Генсека.

Дни шли, некоторые стали называть Горбачева «меченым» за пятно на его голове. Говорили: он заведет страну в тупик, но я не верил злым языкам и клал поклоны первому человеку в государстве.

Я плохо обращался с магнитофоном, и скоро его сломал. Отремонтировав, повез в Малаховку, на толкучку, но никто не купил. Отнес в комиссионный. Приняли за полцены, а я купил другой, с приемником, за семьсот рублей. Случайно сломал антенну, вновь сдал за полцены. В магазине понравился новый, но он скоро стал барахлить. Из ремонта его не вернули, — принимая, мастер не выписал квитанцию.

И всю-то жизнь меня дурачат. Что говорить — дурак, и удел мой — очищать Москву от бутылок.

Самый больной вопрос у меня — женщины. Ни с одной не был. Когда въехал в квартиру, понравилась соседка, очаровательная блондинка, длинноволосая студентка Нина. Я ее полюбил. Бывая в здравии, дураком ли, любовался ею, и Нина всегда дарила улыбку. Но сколько терпеть? Решил признаться.

Часто поджидал ее утром, у дверей. Как только щелкал ее замок, выходил на площадку, здоровался, и мы вместе спускались по ступенькам. Иногда шли до остановки, и я думал: сейчас признаюсь. Но у меня не получалось. Робел, столбенел даже, когда оказывался с ней рядом.