Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы - Сочинения

Давно, лет десять назад, он работал в милиции. От него ушла жена, и он запил. Допился до белой горячки. Чуть не убил человека. Но все обошлось — подлечили. Потом опять стал закладывать и что-то украл. Посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую зону. Освободился. Немного погулял и влетел вторично. Теперь его направили в иркутскую зону.

— Хоть зоны и ментовскими называются, — рассказывал татарин, — но в них и половины ментов нет. Туда направляют зеков из других, обыкновенных зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя не обидят.

В начале шестидесятых, рассказывал татарин, в иркутскую спецзону пригнали по этапу бывшего полковника.

На воле работал начальником управления внутренних дел. Ему должны были вот-вот присвоить комиссара, но влип на взятке. Раскрутили. Дали восемь лет. В зоне полковник ни с кем не кентовался. Жил особняком. Все молчал. И через год сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал чашки, собирал с пола корки хлеба, а когда особенно жрать хотелось, залезал в помойную яму и выискивал крохи. Как был молчуном, так и остался, только все говорил себе под нос: «Ту-ту». Из помойной ямы так и слышалось «ту-ту».

— Так что, — закончил рассказ татарин, — вы, мелкие сошки, не расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И не таких людей садят. Отсидите — умнее станете. Полковник десятками тысяч воровал, а вы у пьяных копейки забирали. На зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В следующий раз, когда встретимся, вы попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-ту.

Менты молчали. Теперь они не боялись Глаза. Перестали дежурить. Сейчас они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на равных. Он рассказывал им свои похождения, а они делились своим горем. По воле тосковали сильно. А Глаз, слушая мента-рецидивиста, набирался опыта.

— Парни! — объявил однажды Глаз. — Я сотворю сейчас хохму. Сегодня заступил новый дубак, он меня плохо знает.

Он оторвал от одеяла кромку и сплел веревку. Один конец привязал к кровати, другой накинул на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув на глаза.

— Стучите. — Глаз откинул в стороны руки.

Менты забарабанили.

— Чаво? — открыл кормушку дубак.

Перебивая друг друга, менты закричали:

— Удавился, удавился у нас один!..

Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и увидел зека, сидящего возле кровати. С середины кровати к шее спускалась туго натянутая веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки раскинуты по сторонам. Зная, что камера ментовская, дубак, бросив кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали кованые сапоги и распахнулась дверь. В камеру вбежал дежурный помощник начальника тюрьмы лейтенант Анашкин — без шапки и в одном кителе. Галстук от быстрого бега повис на плече.

— Петров, это ты, что ли, задавился? — спросил Анашкин, тяжело вздохнув и снимая галстук с плеча.

— Я, — ответил Глаз, убирая с лица шапку.

— Ну и как на том свете?

— Скучно, как в тюрьме. Вначале будто я попал в карантин, а куда хотели меня поднять — в ад или в рай , — я и сам не понял. Вы прибежали и воскресили. И опять я в тюрьме. Помню одно: налево был ад , направо — рай . В аду — толпы коммунистов, их черти жарили на сковородках. Вас, правда, не было.

Глазу горело пять суток, но лейтенант — добряк.

— Не шути больше так, Петров, — кинул Анашкин на прощанье.

На днях осудили Плотникова и за скупку ворованных вещей дали полтора года общего режима. Он с защитником написал кассационную жалобу и ждал результат. Глаз утешал Володю:

— Тебе светил бы срок, если б они доказали, что ты эту чертову посуду купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал, что знал это. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты уже пятый месяц сидишь, не успеешь моргнуть — и дома, с женой. — Глаз помолчал. — А вот если тебя освободят, отдашь мне свой пуловер?

— Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою в корень, неужели меня освободят?

Плотников Глазу о себе рассказывал все, даже интимное. Иногда — смешное.

— Лет пять назад, — травил Володя, — я поехал к матери в деревню. Вечером, после кино, пошел провожать деваху. Поцеловал ее, обнимаю, а у нее тело такое сбитое, глажу и восхищенно шепчу: «Что за руки у тебя, что за груди!» А она: «Картофки да пироги, все тело еко».