Арман Лану - Когда море отступает

Как только Абель прошел башни молчания, перед ним открылось все кладбище: насколько хватал глаз, в шахматном порядке вытянулись в длину могилы. Мертвые спали в дубовых мундирах, опрятные, как розовые манекены, стоящие «смирно» у Ворот Войны.

На пустынных кладбищах всегда бывает слышно птиц. Гомонили они, гнездясь в мирной ограде, которою было обнесено место вечного упокоения. Птицы выносят людей, только когда те ходят между могилами. Отдаленный тяжкий гул тракторов, яростный треск мотороллеров, мерное дыхание тральщиков сливались в один ослабленный отзвук — вот так внутренний слух Абеля транспонировал в тональность мирной жизни адский механический грохот первого дня высадки.

Ходить между рядами стоячих плит, отделенными один от другого широкой аллеей, было нетрудно. Плиты все до одной были тонкие, прямоугольные, с изящным выгибом вверху — только эту кривую линию и позволил себе архитектор. В плитах были высечены крестики, отдаленно напоминавшие букву Т, и, с наклоном влево, стилизованные, вписанные в круг кленовые листья. Взгляд не сразу улавливал на некоторых плитах еврейские надписи и шестиконечные звезды. Были тут даже арабские надписи. Вокруг могил росли розы.

Звание — простой солдат — было написано по-английски, а фамилия зато французская! По-французски же были написаны название полка и дата смерти. Private Кадье погиб 22 июля на подступах к Кану.

Перед Абелем и Валерией разматывалась кинолента с английскими, наиболее многочисленными, и французскими надписями; французы были только двух полков — Шодьерского и Мезоннёвского.

Озаренная несказанно грустной материнской улыбкой, надпись прозвучала громко, и в голосе ее слышалась дрожь. Кто бы она ни была — мать или нежная супруга, они никогда ее не видели, она оставалась для них безликой, но они явственно слышали ее голос: «Ты не забыт, дорогой Боб». Непринужденность этого обращения на «ты» ничего общего не имела с высокомерным тоном плиты на главной дорожке.

Здесь каждое слово что-то значило. Они видели бесконечно желанную улыбку солдата, который, наверно, так хорошо улыбался при жизни, всеми своими ямочками, как Жак, — солдата, за благополучное возвращение которого эти славные люди, конечно, отдали бы «все на свете и еще что-нибудь впридачу». Вот он отворяет «дверь родного дома». Отворяет и улыбается… Нет! Никогда уже private Дени не отворит, улыбаясь, дверь прошлого…

Английские надписи с обиходным их языком казались более земными. Даже здесь канадские англичане и канадские французы были разобщены, но здесь они поменялись характерами: англичан принято считать неприступными, французов — более покладистыми, а после смерти и те и другие пошли на уступки — англичане отбросили чопорность и надменность, а французские их друзья, напротив, стали строже:

Великолепные в последнем своем расцвете розы здесь тоже были разные: пурпурные, фиолетовые, чайные, золотистые, бледно-розовые, трепетно-белые, холодно-белые, сернисто-желтые… Время от времени какой-нибудь цветок со вздохом ронял лепестки.

Абель и Валерия продвигались вперед так, как будто они вязали или шили — стежок за стежком, петля за петлей, ряд за рядом.

Валерия шла по той же тропинке, в нескольких шагах от Абеля, — так в кошмарном сне идешь, идешь и все никак не можешь догнать вожатого. Шла она, держа голову прямо, и голос ее неприятно прозвучал в тишине:

— Мне нехорошо. Но я пойду дальше.

— Может быть, хотите вернуться?

— Нет, я дойду до конца.

Она показала на дальнюю стену. Чтобы дойти до нее, нужно было потратить несколько часов. Еле передвигая ноги, она наконец поровнялась с Абелем. Широким движением руки она обвела кладбище, как бы желая воскресить весь сонм человеческих мук, который прежде ей и не снился, а затем несколько раз ударила себя в грудь.

Абель пошел вперед. Легкий ветерок играл с осыпавшимися лепестками. Внезапно Абель окаменел. Валерия услышала его рев — рев раненого зверя, и, выглянув из-за спины неподвижного великана, прочла: