Арман Лану - Когда море отступает

— Сука! — пробормотал Люсьен.

— Молчи! — обрезал его Арно-отец.

Король Жауэн держался нагло, а Блондель и судебный исполнитель стушевались.

— Будьте любезны, покажите ордер.

Полицейский, не выпуская из рук ордера, дал Жауэну прочесть. Жауэн надел очки, прочел и кончиками пальцев оттолкнул бумагу.

— Ваша жена кричала. Вы ударили Ратье два раза: первый раз вы действовали болтом, как дубинкой, — это был удар наискось по затылку, а затем, действуя болтом уже как короткой шпагой, вы рассекли ему бедро. Господин Жауэн! Болт мы нашли в камере шлюза, пол был чисто-начисто вымыт, и все же между плит были обнаружены следы крови…

Валерия схватила Абеля за руку.

— Какие ужасные люди!..

— В конце концов ваша жена созналась. Она не могла не сознаться, иначе ее сочли бы соучастницей… Понятно? Вашей соучастницей в убийстве ее любовника.

Жауэн почесал обросший щетиной подбородок. Жандармы покашивались на Люсьена. Арно-сыну, видимо, доставляла удовольствие мысль, что жена этого негодяя Жауэна, трусливая, как кошка, а блудливая, как зайчиха, тайком изменяла ему с негодяем Ратье, а негодяй Ратье подтибрил у Жауэна жену, и Жауэн еще должен за это расплачиваться!

Жауэн качнулся всем своим тучным телом, потом, держа локоть на отлет, уперся правой рукой в широкое бедро.

— Я находился в состоянии самообороны, — спокойно заговорил он. — Этот прохвост схватил бутылку и чуть было не прикончил меня на месте… Уж больно много он захотел: наставить человеку рога, убить его, а потом жить да поживать с его женой на его денежки! Успокойтесь. У меня есть доказательства.

Жауэн достал из бумажника листок. Полицейский развернул его, прочел, сложил и в замешательстве вернул Жауэну.

— Тем не менее вам придется пройти с нами, господин Жауэн.

Жауэн выпил стакан вина, встал, проговорил:

— Всего хорошего, господа! До скорого! Мое дело правое.

И, уже стоя на пороге, повторил:

— Мое дело правое.

На тротуаре, на шоссе, на террасе толпились местные жители, толкали Абеля и Валерию, вскакивали на стулья и на столы, маленькая Ивонна в крайнем возбуждении хлопала в ладоши, а между тем легковая машина увозила в Кан человека, чье дело было правое.

Абель обомлел, когда несколько позднее узнал, что заключал в себе документ, который Жауэн предъявил полицейскому. Ранив Ратье, Жауэн заставил его подписать признание в том, что он, Ратье, прелюбодействовал с его женой; признание было написано на печатном бланке «Жауэн, Разведение, дегустация и поставки устриц, Вервилль-сюр-Мер». «Устрицы — убежище жемчужин, жемчужина здоровья»! Супруга Жауэна тоже подписала. Потом Жауэн показал ему на дверь. Люцерна дополз до порога. Звать на помощь он не смел. От дома Жауэна он пополз по направлению к дороге. Истекая кровью, он в конце концов соскользнул в яму, и там его, изнемогшего, терявшего последние капельки жизненной силы, засосала грязь.

В одну из августовских суббот дали затянуло мглою. К полудню завеса мглы поднялась, и начался еще один чудный погожий день, но для Абеля уже один из последних, ибо «Сэмюэль Шамплен» должен был отойти в ближайшую пятницу. Узкая дорога пролегала в поле с нанесенной по обеим его сторонам тонкой медно-желтой штриховкой жнива. Миновав вторую развилку дорог, машина остановилась возле участка, обсаженного лиственными деревьями. На этом относительно высоком месте, вокруг которого простиралась равнина, всегда дует ветер. Вдали молочно-белая полоса: море. За подстриженными кустами самшита трепетали на ветру молодые деревья. Луговина сверкала чистотой, как некий новый мир. На этом паломничестве настояла Валерия, и теперь она совершала его совместно с Абелем. В конце луговины высились два совершенно одинаковых здания. Абель их сейчас же узнал. То были башни молчания, остроконечные, воздвигнутые на четырехугольном основании, украшенные тяжелой темно-зеленой листвой, колыхать которую ветру было не под силу, как бы застывшие в стеклянном воздухе. Красивое кладбище подстригали, поливали, чистили, но не посещали, если не считать вот этого мужчину и эту женщину, боязливо ступавших по главной дорожке. Между башнями виднелась каменная плита; на ней шекспировским языком было написано:

Надпись соответствовала торжественности обстановки:

«Их имена». Дело Паттона, стало быть, не умерло! «Вот я и дома», — отчетливо подумал Абель. На траве сверкала роса. Ветер шевелил листья. Деревья были еще совсем молоденькие, и горожанин Абель хоть и провел детство в Сагене, а все-таки был сейчас не вполне уверен, клены это или не клены.