Занимался хмурый день. Нормандская земля между клювом Сены и Котантеном разевала пасть на запад. Немного погодя, хватаясь за сетки, люди, которых тошнило от запаха мазута и колыхания барж, подбрасываемых мутной боковой качкой, стали прыгать в воду, в грохот морских орудий, их торопил нелепо завывавший рожок, а над судами кружились в о роны моря — алчные чайки.
— Дожидаются поживы, — сострил Симеон и захохотал циничным беззубым смехом.
— На нормандском побережье начинается высадка войск — и такого размаха операции мир еще не знал. Вовеки не забудутся эти страшные часы, когда судьба цивилизации решалась на пяти отмелях, наскоро превращенных в искусственные порты… Канадские войска развивают наступление…
Гигантская военная машина скрежетала гусеницами, скрипела лебедками, катила грузовики. Из ям прошлого выныривали танки. Во время артиллерийского обстрела у меня возникало неодолимое желание бежать. Но я не убежал. Конечно, из-за взрывов. Из-за Военной полиции. Да и потом, как бы я выглядел? Все же мне было не по себе. Напрягаешь слух. Считаешь. Как это глупо! Попробуйте, однако, осилить страх! Бомбежки я испытал позднее. Разноцветные стремительные вспышки — это стреляют орудия ПВО, смехотворно маленькие шарообразные дымки взрывов, оранжевые стрелы трассирующих пуль, истребители, сражающиеся на большой высоте, сверкая молниями плоскостей. Иванов день, да и только! Но это еще не настоящая жуть; страх мутный, зеленый страх, по выражению Жака, — это танки. Как тогда говорили нормандцы? Ах, да! «Привольное житье только между Каном и Байё». Между Байё и Каном можно было над всем этим посмеяться. Но с танками было уже не до смеха. Даже с нашими. Да, все, все лучше, чем быть раздавленным этими огромными кротами, тупо двигающимися вперед, — ты никогда не знаешь, куда им вздумается повернуть, да они и сами не знают, они идут напролом… Все, даже…
Блиндаж, дрожащий от только что разорвавшихся снарядов, мочится темноватой жидкостью. Дым рассеивается. Неожиданно из блиндажа выходит человек. Он что-то держит в руках. Не успеваешь разглядеть, что именно. Ребята орут. Струя света! Жидкий огонь огнеметов поливает немца. Человек машет белой тряпкой. Поздно! Человек бежит. Огненная струя преследует человека, точно прожектор — клоунов в мюзик-холле, затем, когда человек пробежал уже метров двенадцать, бросает его и устремляется к безмолвному блиндажу. Человек бежит боком к канадцам, а те и не думают стрелять. Ноги у человека заплетаются, он машет руками. Пуншевое пламя бьет из бегущего, бегущего, бегущего, все еще бегущего человека, потом оно ужимается, бежит, становится совсем маленьким, цвета смолы, пробегает двадцать пять метров, тридцать метров, все еще бежит, кривится, зыблется, дробится, потрескивает, выбрасывает отвратительный желтый язык и наконец опадает. Абель лихорадочно скребет ногтями землю. Во рту у него песок; придя в себя, он его сплевывает. Где только что рухнул немец, там уже не осталось ничего, кроме дымящегося куста. Танкетка исчезла. А блиндаж возобновляет стрельбу! Невдалеке стоит на четвереньках Жак, и его рвет, словно кошку, заглотавшую рыбью кость.
Металлический звук диорамы вызвал у Абеля апокалиптическое видение движущихся танков — «Шерманов», «Панцеров», «Тигров», «Черчиллей», броневиков, бронетранспортеров, танков-амфибий, «буйволов», самоходных орудий, «джипов», «доджей», мерзких «бульдозеров», беспрерывно катящихся по гальке, по песку, сквозь леса, по дорогам, круша деревья и дома! Солдаты ползли, страшно и, казалось, беззвучно раскрыв рты, а машины, воняя горелым маслом, оставляли за собою трупы, сплющенные в лепешку: голова — три сантиметра толщины и полметра ширины, каска похожа на железную орхидею.
Абель совсем было потерял нить, как вдруг голос напомнил ему бурю 19 июня. Да, это была настоящая буря. Когда они топтались у Кана, буря исхлестывала посевы. Она даже разметала один из Мэлберри, но Абель тогда плевать хотел на Мэлберри! Война сузилась для него до размеров ивняка, где засела эта сволочь — эсэсовцы, — стоило пошевелиться, как они открывали бешеный огонь из огнеметов, из минометов, из тяжелых пулеметов, из 88-миллиметровок. С его точки зрения, буря была скорей благодетельна. «Предательское море становится союзником Гитлера». А ну, валяй! Крой, крой!
Солнце заходит, уводя на ночь в стойла фантастическую свою конницу. Набухшие бурдюки грозы дрейфуют по направлению к материку, который они тоже блокируют. Абель рвет в саду абрикосы. Один абрикос он бросает Жаку. Жак его выплевывает. Ах, я и забыл про бурю! Это поразительно: не память, а худое решето! Но вот я снова — только одну секунду — вижу Жака, его белое лицо, веснушки, круглые щеки, детскую улыбку, ямочки на щеках, голубые глаза. «Они еще зеленые», — говорит он про абрикосы. Вот и все. Но он улыбнулся мне. Он меня понимает. Он меня любит. Он меня простил. Через шестнадцать лет он вернулся из иного мира, чтобы на одно мгновение той улыбкой, от которой углублялись его ямочки, а на веки набегали складки, улыбнуться мне.
Читать дальше