Рут Озеки - Моя рыба будет жить

— От него ничего не осталось, — объяснила я. — Так что они просто сунули внутрь листок бумаги, на котором написано «икоцу». Хочешь посмотреть?

— Конечно, — сказал папа.

Я подошла к алтарю и взяла коробку. Сняла крышку и посмотрела внутрь, ожидая увидеть единственный листочек бумаги. Но внутри что-то было. Небольшой сверток. Я его вынула.

Завернут он был в старую маслянистую вощеную бумагу, покрытую пятнами плесени и изъеденную насекомыми. Я повернула сверток в руках, и бумага начала крошиться. Я смахнула пыль.

— Что это? — спросил папа.

— Не знаю, — ответила я — Раньше здесь этого не было.

— Открой.

Так я и сделала. Я отогнула внешний слой маслянистой бумаги, стараясь ее не порвать. Внутри была тоненькая тетрадь, сложенная в четыре раза. Она была вся исписана выцветшими синими чернилами, и слова маршировали по странице слева направо. Не вверх-вниз, как в японском. Как на английском, только понять я ничего не могла.

— Не могу прочесть.

Папа протянул руку.

— Давай посмотрю.

Я передала ему тетрадь.

— Это французский, — сказал папа. — Интересно…

Я была удивлена. Не думала, что он что-то знает про французский.

Папа наклонился над тетрадью, осторожно перелистывая хрупкие страницы.

— Думаю, это могло принадлежать дяде Харуки, — сказал он. — Дзико-Обаачама как-то говорила мне о дневнике. Сказала, что Харуки всегда вел дневник. Она думала, записи были потеряны.

— Так как он сюда попал? — спросила я.

Папа потряс головой.

— Может, он у нее был все это время?

Мне это показалось маловероятным.

— Ну нет, — ответила я. — Она бы нам сказала.

— Он даты надписал, видишь? — сказал папа. — 1944, 1945. В это время он должен был служить на флоте. Интересно, почему он по-французски писал.

Здесь я тоже знала ответ.

— Так безопаснее, — объяснила я. — Если бы те, кто над ним издевался, нашли это, они не смогли бы прочесть.

— Мм, — сказал папа. — Ты, наверно, права. Это тайный дневник.

Мне стало приятно.

— Дядя Харуки был ужасно умный, — сказала я. — Он на французском мог говорить, и на немецком, и на английском тоже.

Не знаю, почему я расхвасталась, будто это я могла делать все эти вещи.

Он поднял на меня глаза.

— Может, нам это с собой взять, домой? Тебе не интересно, о чем там говорится?

Конечно, мне было интересно! Я так обрадовалась, потому что мне очень хотелось знать, что дедушка Харуки написал в своем тайном французском дневнике, но еще и потому, что у нас с папой уже очень давно не было общего проекта. Я взглянула на него — вот он сидит перед алтарем, щурясь, разглядывает страницы, пытается разобрать французский. Выглядел он как старый добрый папа-ботаник, папа-заучка, счастливо затерявшийся где-то в другом мире. Но тут у меня в голове возникла картинка, как он уходит из дома с пакетом, набитым угольными брикетами, и сердце у меня подпрыгнуло и упало. Мы уже были на середине незаконченного проекта. Нашего последнего проекта. Проекта нашего самоубийства.

Он, наверно, почувствовал, что я на него смотрю, потому что поднял глаза, и я быстро отвернулась, чтобы он не заметил, как я пытаюсь не заплакать. Я как раз представила себе наши пыльные урны, как они стоят рядышком на семейном алтаре, и позаботиться о наших останках некому. Уже недолго осталось.

— Нао-чан?

— Что.

Я знала, это прозвучало грубо, но мне было плевать.

Он подождал, пока не убедился, что я и вправду слушаю, а потом тихо продолжил:

— Это как бабушка Дзико написала, Нао-чан. Надо нам постараться изо всех сил!

Я пожала плечами. То есть, ну да, конечно, звучит прекрасно, но как я могла ему доверять?

— Икиру шика най! — сказал он наполовину про себя, а потом поднял взгляд и повторил, с силой, на этот раз на английском, будто для того, чтобы я уж точно поняла:

— Мы просто обязаны жить, Наоко! Выбора другого нет. Как храбрые солдатики!

Я кивнула; я едва смела дышать, пока рыба у меня в животе кувыркалась в воздухе и хлестала своим неимоверным хвостом. Потом, с оглушительным всплеском, она вновь плюхнулась в воду и уплыла. Вода постепенно успокоилась.

Икиру шика най. Моя рыба будет жить, и мы с папой тоже, как и написала моя старушка Дзико.

Папа вновь принялся читать. Чиби-чан мяукал у веранды, так что я поднялась и впустила его. Когда я приоткрыла раздвижные двери, он пулей влетел в щелку и пронесся между моими лодыжками, будто его преследовали адские собаки-призраки. Сильный теплый ветер ворвался за ним из сада, и бумажные двери застучали в своих рамах. Точь-в-точь, как смешок Дзико. Папа поднял глаза от записок своего дяди.