Юрий Покальчук - Дорога через горы

Не скажу, на какой день, кажется, где-то в конце первой недели, мы потеряли счет времени. Сначала время остановилось и стало одинаковое, безразмерное, нетекущее, послушное и вялое. А затем оно просто пропало.

Остались только горы, лес вокруг, усталость и голод, и чувство опасности, которое также перестало быть обостренным, утратило свой вес и адресность, и вроде бы стало обыденным, будничным, и превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, отдых, в долину, затем снова через гору, и снова отдых на вершине, и снова, и снова.

Ясное дело, я старался не идти прямо в гору, а склонами вел ребят, пытаясь срезать самые острые выступы гор, миновать самые тяжелые для перехода гребни.

Но ведь и я устал, я страшно устал. Ощущение того, что я должен, что я веду и обязан вывести их, а, еще к тому же, что на мне, командире, лежит ответственность за их жизни, — давило на меня, но оно же и двигало мной, заводило меня больше, чем других.

Светлячки в сумерках и пение цикад превращали чащу леса в иной мир, и мы, словно люди из другой вселенной, заблудившиеся, продвигались главным образом ночью и сливались с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как светлые стрелки путеводных указателей, как единственные признаки жизни, ожиданий, веры и надежды на сплошном темном полотне лесной ночи.

Не знаю, могли бы мы так продержаться, не подбери я самых сильных, не имей я за плечами столько лет партизанской жизни. Тогда, в партизанах, на маршах, я пытался думать о Лауре и забывал, что иду, что тяжело и душно, или же холодно, или же льет дождь. Я думал о ней, и меня грело ее тепло, стук ее сердца сливался с моим, и я словно видел ее внутренним взором, глазами души. Она была со мной всегда. Поэтому я выжил. Возможно, именно поэтому.

А затем я думал о Рауле; который подростком, оставаясь дома, просил меня — вернись, Маноло, умоляю тебя, вернись, роднее у меня нет никого, кроме тебя, останься живым, береги себя, и, ты знаешь, мы победим.

Лаура не просила меня — вернись живым, она только смотрела, не отрывая глаз, долгим, бездонным взглядом, и я немел перед ее страхом за меня, я видел бездну, которая раскрывалась в ее глазах, и там светились вера, и любовь, и надежда.

Я много думал о них, перебирал в памяти всякие мелочи, вспоминал — как повязана была розовая косынка на ее волосах, когда мы ходили в Манагуа в «Пластиковый город» на развлечения и танцы или же в кино.

А еще я вспоминал, как она ходит, слегка поводя плечами, как зачесывает длинные волнистые волосы, отбрасывая голову назад, и множество, множество других деталей я вспоминал.

И как мы с Раулем пили пиво на берегу нашего озера, и я рассказывал ему о женских тайнах, или как мы убегали от полиции, когда разбрасывали листовки на базаре дель Норте, а какая-то сволочь указала на нас пальцем. Мне было пятнадцать, а Раулю и того меньше — одиннадцать. Убежали, люди нам помогли, укрыли, пропустили под ногами через ряды, и полиция не смогла нас схватить. Нас, сандинистов, люди уже тогда любили и верили нам. Потом были переходы просто длинные, иногда многодневные марши в горах или же долгие часы пустого ожидания, и я мог тогда думать, хватало свободного времени.

А сейчас мы шли, измученные и голодные, и не могли стрелять, хотя имели оружие и должны были выжить, а жизнь наша находилась только в процессе похода, конечной целью которого были свои.

Только когда и где?

Мы шли так долго и были такие усталые, что все одновременно начали чувствовать, что так было всегда, что это наше бесконечное движение и есть сама жизнь, в ее процессе, в ее круговороте. Так бывает, когда кто-то идет долго горами и долинами, с перерывами только на сон, потом просыпается и снова идет, скрываясь от врагов.

Что вело нас вперед, кроме обыкновенного инстинкта самосохранения? Идея — вот что нас вело. У нас была идея нашей жизни, наше движение не было пустым, мы жили и умирали ради этой высокой идеи, и сливались с ней в единое целое, в монолит, и становились, как она, бессмертными и бесконечными.

Идея наша бессмертная, и мы — ее воплощение именно в процессе бесконечного нашего движения; именно потому, что время утратилось для нас и мы его перестали считать, и просто двигались вперед, выполняя какую-то высшую функцию, добывая еду; мы пили и ели, что находили, и снова шли.

Вот в эти мгновения мы и становились бессмертными, потому что не помнили о жизни, о смерти, о времени. Мы просто двигались в бесконечности ради высшей идеи и, как животные и дети, которые живут бездумно, не отделяя бытия от ощущений, были в это время бессмертными.