Ричард Форд - Трудно быть хорошим

— Ты плачешь? — спросил Вернон в прихожей, повернувшись к ней с розовой вешалкой в руках.

— Нет, просто ветер очень резкий, — ответила Кэрол.

Раздевшись, она отправилась в ванную, заперлась и закрыла лицо полотенцем. Просидев так несколько минут, Кэрол взглянула на себя в зеркало: после туго прижатого полотенца пришлось несколько секунд щуриться, чтобы разглядеть себя. Так же проявлялась из тумана и Шарон, когда Кэрол фотографировала ее в детстве: в видоискателе возникали два изображения, и надо было совмещать их, пока не останется одно. Она снова прижала полотенце к глазам, задержала дыхание. Если Вернон услышит, что она плачет, то потянет ее в постель — он давно понял, что его косноязычные успокаивания не имеют должного эффекта, поэтому действовал более надежным методом. Так произошло во время первой истерики: Вернон протянул руку через весь стол, перевернув по пути бокал с вином, и увлек ее. Оказаться в его объятиях прямо в ванной? Да, он способен и сюда зайти, если только заподозрит, что она собралась плакать; зайдет, чтобы заграбастать, не потрудившись даже постучать.

Она открыла дверь, шагнула в прихожую и почувствовала раньше, чем увидела, что в гостиной горит свет.

Скрестив ноги, Вернон вытянулся на диване — одна нога касалась пола, другая застыла на весу. Даже в самом разбитом состоянии он старался не пачкать диван. Чтобы уместиться полностью, ему приходилось поджимать голову. Куртка Кэрол вместо того, чтобы висеть на вешалке, покоилась на его голове, поднимаясь и опускаясь вместе с дыханием.

Убедившись, что Вернон спит, она вошла в комнату.

Кэрол не хотела будить мужа — диван был слишком мал для двоих, но и отправляться в постель одной не хотелось. В прихожей она достала из стенного шкафа пальто, длинное элегантное пальто из верблюжьей шерсти, которое он не надел в этот вечер, затем стащила с Вернона туфли и, расстелив пальто прямо на полу возле дивана, закуталась словно в кокон, вытягивая ноги в верблюжью теплоту.

Изредка такое случалось у них: в собственном доме с четырьмя спальнями они укладывались этаким «двухпалубным» способом в самой огромной и холодной комнате. Чем объяснить это?

Люди посторонние сослались бы на последствия перепоя, но лишь друзья могли догадаться, что для Кэрол и Вернона столь эксцентричная выходка была лишь еще одним способом усмирения безысходной тоски, внезапно обрушивающейся на них, словно снегопад. Где-то в огромном холодном мире снежной ночи парит в вышине ангел — их дочь. Она видит своих несчастных родителей, она им простит маленькую причуду.

Эдди Старлинг сидел с газетой за кухонным столом. Был полдень, на улице соседские ребятишки пускали шутихи. До Четвертого Июля оставался день, и каждые несколько минут снаружи доносились громкие хлопки, затем шипенье и гулкий грохот, такой громкий, что мог бы сбить самолет. Старлинг всякий раз вздрагивал, ну почему какая-нибудь мамаша не выскочит и не разгонит их по домам?

Он не работал уже полгода: полный коммерческий сезон и часть следующего. Он продавал недвижимость и никогда еще не оставался без работы надолго. И его начинала мучить тревога, а вдруг после какого-то времени безделья человек просто разучивается работать, забывает тонкости, теряет побудительные причины. А стоит этому случиться, думал он со страхом, и ты уже больше до конца жизни никакой работы не получишь. Стать лежачим камнем, хроническим безработным — от этой мысли ему было не по себе.

Теперь на улице послышалась какая-то возня. Мальчишки явно что-то затевали, и он встал, чтобы пойти поглядеть, и тут зазвонил телефон.

— Какие новости на домашнем фронте? — осведомился голос Луизы. Луиза опять начала работать в баре около аэропорта и всегда старалась звонить домой бодро и весело.

— Без перемен. Жарко. — Старлинг, держа трубку, прошел к окну и выглянул наружу. На середине мостовой компания мальчишек, которых он никогда прежде не видел, готовилась взорвать консервную банку при помощи огромной шутихи. — На улице какие-то ребята хотят что-то взорвать.

— Что хорошенького в газетах?

— Ничего стоящего.

— Ну что же, — сказала Луиза. — Наберись терпения, родной. Дико жарко, я знаю. Ах, да, Эдди! Помнишь тех священников, которые все время самосжигались по телевидению? Так когда это было? Только поточнее. Мы тут никак не можем припомнить. В шестьдесят восьмом или в семьдесят втором? Ну, никто не помнит, хоть убей!