— И куда плывем? — спросил Киям-абы, вскарабкавшийся на крышу первым, но все еще не отдышавшийся.
— На разбой, — ответила, не раздумывая, Юлька.
— Зачем же плыть куда-то, когда золота за бортом полно, — усмехнулся Шаих и заметил: — А странно нынче деревья желтеют — с макушек, а снизу не сдаются.
— Ничего странного, — сказал Киям-абы. — Верхушки желтеют — к смерти стариков.
— Нашли о чем.... — с напускной сердитостью сказала Юлька. — Голуби, глядите, боятся нас, не садятся.
Птицы кружили над лавой, садились на крышу дома, опускались на вскопанную крупными комьями землю огорода. Высоко в воздухе оставались лишь Верный с подругой.
— Летают, — сказал Киям-абы. — Соскучились друг по дружке.
— Взаперти, наверно, держали, — сказал Шаих, — а Верный сильно летный голубь, неволи не терпит.
— Спущусь на берег, — продолжая внучкин образ о голубятне-корабле, сказал Киям-абы, — а то как пугало тута.
— Да что вы, Киям-абы.
— И к Николаю Сергеевичу зайду.
Шаих пошел провожать гостя.
Когда они, мирно беседуя, поднимались на крыльцо-боковушку, из дверей дома навстречу им выплыл Гайнан Фазлыгалямович.
— О-о, неразлучные друзья, салямчик! Не ко мне ли? А-а, понимаю, понимаю, к господину звездочету кунаки, а в третьи я не сгожусь?
Можно было подумать, что он пьян. Но он был трезв.
К тому времени отношения Шаиха с отчимом окончательно определились: друг друга они терпеть не могли и друг от друга это почти не скрывали. Не стеснялся Гайнан и друзей Шаиха, выкобенивался, как мог, невзирая на возраст, и особенно у Николая Сергеевича, к которому продолжал заходить пофилософствовать и который, не подозревая открытой насмешки, пускался с дезертиром в диспуты на полном серьезе.
Кто же знал, что он дезертир!
С Киямом-абы он держал себя построже, даже как-то избегал его, но, бывало, в подпитии или просто в благодушном расположении духа, позволял себе вольности и с ним.
— Ах, ах, ах! Вы торопитесь, не смею задерживать, не смею задерживать. А как ваше здоровье, Киям Ахметович, что-то у вас видок не совсем того? Фронтовые контузии, небось, опять? Надо беречь себя. Сами не поберегемся, никто не поберегет. Да, да, да... А вы по крышам, за чиграшами этими, — он кивнул на Шаиха, — не угонишься. А хотя, конечно, голуби — это прекрасно. Летите, голуби, лети-и-ите-е...
Этими словами из песни его выступление обыкновенно заканчивалось. И на этот раз Гайнан не изменил своей привычке. В руке он держал лопату, в другой — ведро.
— Пошел на ямки воровать картошку, — беззастенчиво проинформировал он и не сошел, а по-молодецки спрыгнул с крыльца, якобы уступив дорогу многоуважаемым кунакам.
Проводив Кияма-абы до Николая Сергеевича и побыв у него немного, Шаих вернулся на голубятню. Но без прежней искорки в глазах. Но вот сели на лаву Верный с верной своей подругой, заворковали, всколыхнули в Юльке любопытство, удивление, восхищение и пулеметную очередь вопросов, и Шаих, отвечая на них, позабыл о ненавистном отчиме.
38. А шмайсер не нужен?
Первая стычка с пасынком у Гайнана произошла буквально через неделю после свадьбы.
Понедельник, утро. Гайнан проснулся со страшного перепоя, голова трещит. Слазил в буфет, прошелся по комнате, пошарил там-сям — опохмелиться нечем. Тут появился пасынок. Заговорил с ним доверительно, как мужчина с мужчиной, поделился незавидным положением, а тот смотрит волком, именно волком, а не волчонком. Так и не сбегал за бутылкой, сколько ни уговаривал. И денег ему предлагал за великий труд — нет, отказался от денег, не нуждаюсь, сказал. Ах, миллионер выискался! Да знаешь ли ты, что такое деньги, видал ли ты их в глаза-то разок, сирота казанская, твою богу мать! А вот он, Гайнан Фазлыгалямович, не так давно лопатой их загребал, голову пивом в бане полоскал, хлеб мешками под буксующие грузовики бросал, когда кое-кто загибался с голода. И сейчас, слава аллаху, Гайнан Фазлыгалямович не побирается. В цирке дела идут превосходно. Вот не вышел сегодня на работу, никто и слова не скажет, не пикнет никто, потому что, во-первых, конечно, понедельник в цирке день отнюдь не тяжелый, а во-вторых и в главных, потому что все у него в руках — склад, мясо... — и через это все — все. И заезжий гастролер-дрессировщик, и земеля-директор, который жрет говядину не хуже тигра, и еще кое-кто за цирковыми пределами. Жить уметь надо. И это не так просто, ибо уметь жить — это искусство почище балета, вертеться приходится о-ей и такие па выделывать, чтобы ни грамма брачка, иначе освистают, на Колыме проснешься.
Читать дальше