Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Для меня мои друзья, мои Шаих и Николай Сергеевич, никогда не были неприглядными. Они для меня всегда были приглядными . Поверьте, ежедневно, в любых кухонно-бытовых движениях они сверкали для меня всей своей уникальной неповторимостью и, не преувеличиваю, — гениальностью, потому что убежден: поистине гениальны лишь гении и самые-самые близкие сердцу друзья.

Но вот что интересно, я все чаще и настойчивее думаю: о чем мои друзья думали в те или иные мгновения, в тех или иных ситуациях? Ведь я, знавший их до каждой крапинки в глазах, до мельчайших внешних особенностей всякого движения, жеста, мимики, не знал и не знаю их внутреннего, скрытого от взгляда глаз движения, не ведал и не ведаю их внутренних, не выраженных изустно мыслей, не чувствую их истинных чувствований, перемещений души в теле, когда это было не так явственно выражено. И теперь все больше мучаюсь. И спрашиваю себя: о чем же Шаих печалился, когда...

Таких «когда» в моей памяти бесчисленное множество, непреодолимая бесконечность.

Почему-то, например, не выходит из головы сценка, возникшая в одну из больших перемен, когда мы еще учились в младших классах. Нас повели на обед (как сейчас помню, он стоил рубль пятьдесят, а после денежной реформы шестьдесят первого года — пятнадцать копеек). А за день до этого нас предупредили, чтобы мы пришли в школу чистенькими-опрятненькими, а на уроке за пять минут до перемены нам сказали, что в столовой нас ожидают макароны с подливкой и котлеты, но котлеты какие-то другие, не те, которые мы ели каждый день, и поэтому их есть нельзя. Мы должны были расправиться с гарниром и все. Ну и с киселем, естественно. А котлеты — оставить.

В столовой в тот день сидели мы тише воды, ниже травы. На столах непривычные белоснежные скатерти, салфетки в стаканчиках, на окнах появились тюлевые занавески, Тамара Алексеевна, классная руководительница, лицо которой улыбка не трогала ни зимой, ни. летом, сияла около нас, как майская роза, а вокруг ходили какие-то важные дяди и один из них сразу с двумя фотоаппаратами.

Запретные котлеты источали неописуемый аромат, ворочались в быстро мелеющих тарелках, столовую озаряли ослепительные вспышки фотоаппаратов.

И вдруг вижу: Шаих разламывает вилкой (в тот день дали вилки, а так до и после были ложки) котлету и отправляет кусок как ни в чем не бывало в рот. Подвижная улыбка на лице Тамарочки замораживается. Она делает решительный шажок в нашу сторону и замирает на полпути, так как раньше к нам подходит фотограф и щелкает, щелкает, запечатлевает на пленку довольно жующего советского школьника Шаиха Шакирова.

Я думал, Шаиха сразу накажут. Но грозы в тот день не случилось, и я, помню, пожалел о своей нерешительности, надо было и мне котлетку проглотить. Нет, я был послушный. Дежурные аккуратно собрали котлеты в кастрюлю и унесли. Сегодня все ясно с этими заемными на время какой-то высокой комиссии котлетами. Но что это было со стороны Шаиха — протест? Или просто победил здоровый аппетит безотцовщины?

А на следующий день за незначительную, привычную болтовню на уроке Тамарочка погнала его за матерью. Без нее в школу ни-ни! «Сколько можно терпеть?! Это омерзительное поведение и железного учителя из себя выведет. Надо же, все послушались, а он... съел!»

За все в жизни надо платить. И за котлету тоже, которая, оказывается, была вовсе и не котлетой, а бифштексом и стоила, вернее, стоил восемь рублей старыми деньгами. Бифштексы эти были позаимствованы из ресторана. Барский обед сына Рашида-апа смогла оплатить только через месяц. Шаиху это стоило редкостной трепки, не дожидаясь скончания которой он сбежал и не появлялся ни дома, ни в школе несколько дней.

Я нашел его на берегу Казанки за косой. Он сидел у вечернего костра, задумчиво глядя на огонь. О чем он думал в тот осенний день в одиночестве?

...Или о чем он думал в другой осенний день, восседая на срезанном молнией пне когда-то могучего дуба и протяжно взирая на кружащих высоко в сером небе белокрылых своих братишек? Он часто называл их братишками: «А ну-ка, братишки, погуляйте, полетайте!»

Он вызвал меня во двор по нашей телефонной линии связи, которую он протянул из сарая к нам в комнату и на террасу. Его голос в трубке показался мне необычно звонким. Выбежав из дому, я застал его пасмурным. Я не любил его такого, мне иногда казалось, что он задается.

Как-то раз в таком же вот отчужденно-задумчивом состоянии он вдруг посмотрел мне в глаза с такой сосредоточенностью, словно видел меня впервые, и произнес: