Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Слюни-то подбери,— усмехнулся Аширов, закуривая и пуская дым в лицо дружка туманной юности, с которым однажды всю ночь и все утро промывали на речке зады от соли, пущенной колхозным сторожем Ерофеем вслед яйцекрадам.

— И куда они все это грузят? — скривил рот Генка.— В городе по карточкам, а тут — подводами, баржей... Ку-да-а?

— На кудыкину гору. Курить будешь?

— Давай,— оторвался взглядом от погрузки Генка.

Выбив папиросу из голубой пачки со скачущим на фоне гор абреком, Аширов сказал без обиняков, что с умом-то хлеба можно отхватить больше всех этих несчастных подвод, вместе взятых. И очень просто.

— Шутишь? — подавился дымом сорвиголова.

— Ничуть.

Генка лишь теперь обратил внимание на фартовый вид земели, на его шляпу, пиджак, ботинки, бликующий голубизной подбородок, и крапчатые, зеленые глаза бродяги блеснули уважением.

То, что он бродяга и дезертир, Аширов понял сразу. Потому с ходу и повел открытый разговор. «Нет, не изменился ты,— думал, продолжая говорить о деле, Аширов.— Кое-что с тобой сварганить можно». Он знал и пределы сорвиголовы — и физические, и умственные, и прочие. И не обольщался. Но все равно — в данной ситуации это было находкой.

Аширов привез друга детства, а теперь и компаньона, к себе на Савиновку и перво-наперво занялся его внешним видом. Вскипятил на примусе ведро воды, дал кусок мыла, бритву...

— Тебя легче опалить, чем побрить.

— Зарос малость.

— А провонял!

— Как война началась — не мылся.

Ведра оказалось недостаточно. Ладно, пришла Марийка. Она натаскала воды с колодца, поднакачала примус так, что он загудел, как Змей-Горыныч, и побежала за харчем.

Генка водил опасной бритвой по щекам и благодушно вспоминал:

— Помнишь, из самопала по воронам садили? А-а? Ашира-Кашира? Те ведь здорово руку тогдась ожгло. Зато щас — орел. Хотя чего уж, кому кем положено, тот тем и есть. У каждой птицы своя взмашка.

— Хенде-хох! — грянуло за его спиной. Генка ошарашенно обернулся. На него смотрело черное дуло пистолета.

— Брось шалить,— еле выговорил он.

— Я не шалю,— процедил Аширов.— Я последний раз повторяю: перед тобой майор Егоров, Виктор Васильевич. Забудь Аширова. Понял?

— Понял, товарищ майор, усек!

— Продолжайте свой туалет,— разрешил «майор Егоров», опуская тупой нос ТТ в карман.

Генка сглотнул слюну, шаркнул бритвой по намыленной щеке, опять обернулся.

— Слушай, так ведь зарезаться можно, ты хоть время выбирай, вишь, лезвиё в руке.

— Тебя просто не зарежешь,— ласково пихнул в спину коленом Аширов. Закурил. Прошел к тумбочке у стола.

— Портки вот тебе новые, рубаха, пиджачишко. Не совсем новые, конечно, но для тебя новые. Заработаешь— расплатишься.

Плеснул в стакан спирта-сырца, выпил, сморщился:

— Фу, дрянь, вонючая!

— А мне,— сыграл кадыком вверх-вниз Генка. Кадык у Гены большой, острый, при бритье всегда бритый в первую очередь. Когда Геннадий пацаном был, дядя, брат матери, вернувшийся с долгосрочного и не совсем добровольного лесоповала, сказал ему при встрече: «Алкашом будешь».— «Почему?» — спросил мальчик.— «Кадык подходящий»,— ответил дядя.

— А мне,— повторил Генка.

— Успеешь. Вернется подруга, поужинаем. Ты где пришвартовался-то? Или так, где придется?

— Пока у тебя.

— У меня нельзя. Оденешься, пожрешь, документики получишь и ать-два отсюдова! Понял?

— Понял.

— Не понял, а есть, товарищ майор.

— Есть, товарищ майор!

Генка, чисто выбритый, вскочил с табурета, молодо осклабился, козырнул.

— К пустой голове руку не прикладывают.

— Смею заверить, товарищ командир, она не так пуста, как кажется.

— Я имею в виду — к непокрытой, болван.— Аширов смерил взглядом компаньона, как портной заказчика, и подумал: «Пентюх пентюхом, каким был, таким и остался».— Вслух произнес: «А с одной стороны это и хорошо».

— Чего — хорошо? — не понял гость, завесив тощую безволосую ногу над штаниной «новых портков».

— Но с другой — не очень... Но другого мы не допустим. Одевайся, одевайся,— сказал Аширов и кивнул на окошко: — Вон моя краля топает.

...Наверное, впервые за все годы дезертирства так основательно набив желудок, обо всем переговорив и получив повестку, из которой следовало, что он, некто Г. Н. Трофимов, призывается на фронт, Генка — новоявленный призывник, когда окончательно стемнело, не спеша пошлепал из грязной Савиновки в город, в свой подвальчик, где втихаря проживал уже третью неделю. На душе спокойно: повестка давала возможность не предъявлять паспорт, которого у него и не было.