Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

...Тот, кого она искала, сидел на лавочке, бледный, откинув непокрытую голову.

— Что с тобой, Николенька? — спросила Таня, подсаживаясь рядышком. Тот встрепенулся, застегнул у тонкой шеи пуговицу.

— Ничего.

— Как ничего? Я же вижу. Тебе дурно?

— Уже лучше... Голова закружилась в театре.

— Отчего?

— Воздуху мало в театре...

— Нет, это тебя на лестнице сильно прижали, когда на балкончик пробивались. Ничего, пройдет, дыши глубже, здесь свежо.— Она приложила ладошку к его холодному лбу...

У лавочки вырос Сема.

— Николай Сергеевич, где твой головной убор?

Николенька прихлопнул на макушке волосы, заозирался.

— Потерял.

— Держи.— Сема протянул фуражку.— Следующий раз голову не потеряй.

— Опять аэроплан летит,— сказала Таня, придерживая шляпку с шевелящейся на легком ветру голубой ленточкой.

Сема поднял глаза:

Таня добавила:

— Не долго думал графоман.

Оба рассмеялись.

Николай заправил непослушный чуб под околышек фуражки и безучастно посмотрел на серебрящуюся в небе большекрылую птицу.

К вечеру у него поднялась температура, и он, мечась в жару, сбивая простыни, вышептывал слабым голосом:

— Не надо, чтобы солнце потухло...

Отец Николеньки — Сергей Андреевич Новиков на собрании в Городском театре не был. Речь Троцкого он прочитал в газете «Знамя революции» (Орган Временного Революционного Гражданского Комитета г. Казани и губернии) на второй день болезни сына, сидя у его постели.

В том же номере была помещена телеграмма Ленина:

«Казань. Троцкому.

Приветствую со взятием Симбирска. Я уже завтра начинаю заниматься делами. Ленин».

Да, уже и Симбирск был взят. Об этом телеграфировали Начальник штаба Первой армии Корицкий и Политический комиссар Куйбышев.

Под рубрикой «Отклики на взятие Казани» свои телеграммы адресовали Троцкому — Председатель Петроградского Совета товарищ Зиновьев, председатели и секретари различных съездов и пленумов.

Сергей Андреевич не был любителем поэзии, но стихотворение Демьяна Бедного, опубликованное на второй странице под названием «Казанским товарищам», как истинный казанец пропустить не мог.

И речь, и телеграммы, и стихи Сергей Андреевич читал невнимательно, все всматривался в бледное лицо сына с яркими, лихорадочными румянцами и воспаленными подглазьями, вслушивался в однообразное, упорно повторяющее одно и то же бормотание:

— Не надо, чтобы солнце потухло, не надо...

Шел четвертый час ночи. Или, вернее сказать,— утра. Николай Сергеевич не спал. Не бодрствовал, как обычно, а именно — не спал: в эту ночь ему не работалось, уже в первом часу он выключил свет, натянул одеяло на голову, и неугомонный рой воспоминаний закружился в голове. Чтобы перебить их, он несколько раз поднимался, пил сладко-кислый напиток «гриб», повторял: «Белый снег рябит в глазах, остужает сердце», но ничего не помогало, ни сердце, ни голова не остужались, бессонница продолжала здравствовать.

Да, в восемнадцатом году он потерял из-за Тани голову окончательно. Какая глупая фраза: окончательно потерять голову. Только ли фраза? Ведь скажи кому, что, полюбив в тринадцать лет, ты сохранил эту любовь в себе до самой седины, не поверят, посмеются. И смеются... Над его одиночеством смеются. Не могут представить себе, что одиночество и любовь, случается, бывают синонимами.

«Николай Сергеевич, вы любили когда-нибудь?»

Да, любил!

Очень любил. И даже тогда любил, когда она вышла за другого замуж. И после, когда развелась...

И теперь люблю. Люблю, как солнце, но никогда б в этом не признался. Лишь раз, в восемнадцатом, в Державинском садике, чуть не слетело с губ...

Не спалось.

Шел четвертый час ночи. Или, вернее сказать,— утра. Киям Ахметович не спал. Как вернулся от Николая Сергеевича, так принялся колотить по листу железа — творить чеканку, картину летящих навстречу рассвету белых голубей. Высоко взмыли они в небо, под ними волнуются пшеничные поля, шумят перелески, плещется в стремительном беге по старому руслу мимо города с белокаменным кремлем великая Волга. Раз пять молотком взмахнул — прибежала дочь: ты что, отец, на сон грядущий?.. Ошалел? Весь дом разбудишь!