Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Клянусь моими последними днями, соплеменник наш сбился с пути... — И дальше, мешая русский с татарским, почти шепотом: — С пути праведного. Сбился и заблудился. Как бы ему не попасть затем в огонь, растопкой которому служат камни и люди. И-и, алла, как легко оступиться!

Решительность спадает с разрумянившегося лица Семена Васильевича. Ни на что не похожее выступление тестя, всегда учтивого и мягкого, поражает его. Секунду-другую профессор стоит, как ледяной водой окаченный.

— Прошу простить покорнейше, — наконец приходит он в себя. — Я не хотел оскорбить ни певца, ни песни, ни их национальной принадлежности. Песня, на каком бы языке она ни исполнялась, сближает народы. Но вы, я уверен, поймете мою небольшую и невольную бестактность, когда узнаете эту дикую новость: ограбили Николая Сергеевича!

— Как а-аграбили? — вздрагивает Киям-абы.

— Как — я не имею представления, могу лишь догадываться, но что взяли грабители — скажу: коллекцию серебряных монет, саквояж с открытками и старинные иконы из дровяника.

— Так сразу и деньги, и открытки, и иконы? Налет, что ли? Не понимаю, — Киям-абы тяжело подымается со стула. — Объясните как следует.

— Как следует... Николай и сам не знает, — горбится Семен Васильевич. — Вчера вечером обнаружил пропажу. Пропажу монет и открыток. А сегодня утром пошел за дровами, а замок на дровянике сбит. Ящик с иконами, он говорит, находился на видном месте, не прятал он его, этот ящик. И вот он тю-тю. Странный человек, хоть бы в сторонку поставил, хламом прикрыл. Нет. Мало того и в милицию даже, чудак, не заявил. Ничуточки-то он не изменился. Ага. Я сейчас только от него. А вы что, друзья, впервые слышите? — переводит профессор взгляд на нас с Шаихом.

— Впервые, — киваем мы, оглоушенные новостью не меньше Кияма-абы. Накануне весь вечер допоздна мы провели у Ханифа, в его переделанном из сарая гараже-теплушке, где помогали ему подковывать его трехногого стального иноходца. Утром спозаранок опять к Ханифу, опять с гаечными ключами и отвертками к его боевому другу немецкого происхождения. Все в их технике шиворот-навыворот. Но основательно и надежно, не на одно поколение, на века, короче. Возились, в школу чуть не опоздали. После школы вот — к Кияму-абы.

— Пойду, позвоню в милицию, — сообщает Семен Васильевич и шлепает размеренно из комнаты. На ходу он не то нам, не то себе, размышляя вслух, говорит: — Грабители должны быть людьми не чужими Николаю Сергеевичу, вхожими к нему.

— В дровяник? — переспрашивает Юлька.

Семен Васильевич пропускает мимо ушей остроумие дочери. У него слетает с ноги шлепанец, он поддевает его ногой, поправляет, не нагибаясь, говорит, не оборачиваясь:

— Юличка, зайди ко мне, не сочти за труд, у меня есть к тебе несколько слов.

— Сейчас?

— Нет, проводив гостей.

Профессор неслышно и плотно прикрывает за собой дверь.

Киям-абы разражается бранью в адрес «жулья проклятого», «пережитков прошлого», «недобитых элементов». Нервное возбуждение придает ему силы, он шагает из угла в угол, на поворотах его заносит, но он удерживается на ногах с помощью рук, хватаясь за мебель. Юлька тревожно следит за ним. Мы с Шаихом бочком-бочком... начинаем прощаться.

На старости лет профессор Пичугин надумал начать новую жизнь. Впрочем, какая это по нынешним временам старость? Ему и шестидесяти не было.

Семен Васильевич решил прожить свой остаток чисто, праведно во искупление всех волей-неволей совершенных некогда грехов своих. А были ли они? Профессор, естественно, не верил в бога, но библию чтил и из притчей Соломоновых, между прочим, помнил такую вещь: все пути-дороги человека чисты в его собственных глазах — во как! Но господь-то не лыком шит, он взвешивает душу , добавляет Соломон. А на душе Семена Васильевича в течение долгого времени, уже на протяжении не одного десятка лет, было беспокойно, муторно, не на месте она у него была от какой-то тяжести. «Грехи, грехи скопились, — говорил себе профессор, — они душу камнем тянут». Он говорил «тянут», а не «давят», как принято говорить, потому что душу свою он представлял наподобие зыбки, наподобие невода, в который попал тот камень, оброс известкой, ракушками, другими прочими твердокаменными цыпками-болячками и неудержимо тянет на дно. И чтобы все судно не перевернулось и не погибло, надо было от камня освободиться во что бы то ни стало. И вот он, порядком посомневавшись в правильности само собою вымучившегося шага, наконец откинул все сомнения и пошел к тому единственному, кто, по его мнению, нет — убеждению, мог облегчить его участь еще на этом свете.