Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— А-ля-мафо, мадера-фигус-краба! — возглашал Гайнан, водя замедлившимся взглядом по десятку раскрытых разложенных на диване, стульях, на полу под ногами альбомов. — Феноменально! И стихи сам сочинил?!

— Разумеется!

И Пичуга вновь декламировал, сбиваясь.

Под занавес Пичуга не удержался и рассказал, как однажды залетел по малой нужде в сортир за школьным двором, покосившийся, вонючий, с не держащей толком защелкой и нарвался на скрюченного Жбана, грешащего онаном.

Пичуга, сморщившись, изобразил.

Гайнан расхохотался.

— Так вот на какой лесочке кита держишь?

— Ха, какой он кит! Килька он, а не кит.

Договорить, досмеяться вволю не получилось. Вернулась с работы усталая, нервная хозяйка, и Пичуга, смутно соображая, принял первый в его семейной жизни разнос. Он безуспешно пытался познакомить ее с новым другом-наперсником, ветераном войны, работником культуры, замечательным человеком, призвать наконец к элементарной интеллигентности. Милая, добрая Раинька, каковой Пичуга охарактеризовал супругу в двух словах до ее прихода, была невменяема, она кричала, что не для того одного пьяницу из дому выставила, чтобы обзавестись другим таким же.

— О какой интеллигентности ты лепечешь? Посмотри на себя в зеркало, посмотри на рожу распаренную своего культурного друга, на ней же все написано.

Утром Пичуга плохо помнил, чем окончилось застолье. Пришла ли жена раньше того, как Гайнан Фазлыгалямович ушел, или она застала их вместе? Если застала, то о чем они втроем говорили? После чашки чая его схватила рвота, в институт он пойти не смог и на тренировку вечером тоже.

— Раинька, я умираю, — шептал он, обхватив помойный таз.

— Пить меньше надо, — отзывалась Раинька.

Хоть и нет на свете праздника веселее и ярче Нового года, а все равно жаль отрывать последний листок привычного календаря. Уж больше не будешь выводить ты этот год во всевозможных графах, требующих засвидетельствовать ту или иную дату из одного небольшого витка твоей жизни. 1961 год запомнился мне и таким пустячком: палочка, девятка, шестерка и опять палочка, изображавшие симметричную, округлую цифру, в перевернутом виде вновь-таки оставались палочкой, девяткой, шестеркой, палочкой — той же самой цифрой. Помню, жалко было ломать эту неподдельную гармонию какой-то чужеродной двойкой на хвосте.

Но последний день года сменяется первым днем нового года.

Последние дни бесконечной второй учебной четверти сменяются долгожданными зимними каникулами. Говорят, учебный год — досадный перерыв каникулярного времени. Какие верные слова!

Зима того нового года выдалась на морозы и снега щедрая. Пропадать бы целыми днями на Ямках, скользить на лыжах с душезахватывающих склонов, взвиваться птицами с трамплинов, да нет, к зиме мы внезапно повзрослели.

К январю нового тысяча девятьсот шестьдесят второго года первоначальные и поэтому вполне правомерные завихрения в нашем Бермудском треугольнике (Шаих — Юлька — я) само собой улеглись. Моя конкурентоспособность оказалась несостоятельной, отчего у меня, честное слово, с сердца камень свалился. Вот она, эгоистическая сущность любви: тебя не любят, так и ты — привет вам с кисточкой. Но я не очутился в третьих лишних. Напротив, дружба наша упрочилась. И с обеих сторон равноценно: как с их по отношению ко мне, так и с моей стороны по отношению к ним, моим кротко взаимовлюбленным друзьям Юлии и Шаиху. Невзирая на мои порой упрямые уклонения от их общества (влюбленным же необходимо уединение), они всюду водили меня с собой, В зимние каникулы они затащили меня на каток ЦПКиО. Мне понравилось, и уж после, как они на каток, так уж и я не отставал.

В те времена каток в центральном парке был сердцем вечернего города. Народ валил туда валом — и малышня вездесущая, и седые пенсионеры в спортивных шапочках, и те, кому, как их теперь называют, за тридцать, и, безусловно, тогдашний наш золотой годок.

Особенно празднично на катке и вокруг катка в парке было именно в каникулы. Со всех сторон сверкающего льдом майдана нарядные елки, разноцветные огни гирляндами, краснощекие снеговики... В репродукторы гремят модные песни: «Де-вой-ко-ма-ла...» Это Марьянович. «...Де-смо-мо-до-града...» Малопонятно. Но волнительно (не люблю это слово, но тут почему-то захотелось употребить). И без сомнений — о любви. Шаих с Юлькой, взявшись за руки, режут зеркало майдана лезвиями «канад» и «фигурок», обгоняют пеструю, разноликую вереницу неумех. А они, мои друзья, умели. Как это Шаих лучше меня научился, мы ведь с ним до этого все время на Ямках пропадали. Разрумянился, Шейх Багдадский, грудь нараспашку, шея длинная, говорит что-то Юльке, она смеется, счастливая, оба счастливые. К тому новому году общение их под сенью первой любви в полной мере прояснилось. И не только для них самих, но и для окружающих.