Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— И в войну не воевал, и тридцать седьмой год проскочил, когда все честные советские ученые трещали под колесом репрессий. Я ведь тоже загремел. Можешь себе представить, в сорок пятом. Мужики на дембель, их встречали с цветами, они герои, спасители, а я — в Сибирь, на каторгу. И думаешь, я один такой оплеванный на восток за Урал катил? Целый эшелон.

— Эшелон заключенных — опасно, разбегутся, да и мало ли что — это с точки зрения конвоя.

— Не веришь? Значит, я болтун?

— Не болтун, Гайнан Фазлыгалямович, но ошибиться могли, в то время были большие переброски на японский фронт.

— Я не знал, куда я ехал?

— Вы-то — да, но весь эшелон?

— Эх, молодежь, молодежь! Вумненькие все стали, начитанные, о войне больше фронтовиков знаете, обо всем больше очевидцев. Кто знает, возможно, так оно и правильно. Давай-ка... — Гайнан аккуратно, ни капли на скатерть, наполнил рюмки. — Мудрецы говорят: истина в вине. Алле — ап-п!

Содержимое рюмки булькнуло и пропало в недрах под широким, окладистым галстуком, и губ фронтовика не замочив.

— Вообще-то я не пью, — улыбнулся Пичугин, проследив за ловкостью заслуженного циркового деятеля в настоящем и незаслуженно пострадавшего майора-фронтовика в прошлом.

— Эх-эх! — протестующе крякнул Гайнан.

— А когда пью, — продолжил свою мысль Пичугин, — то не более двух рюмок...

— Эх-эх!

— Но с вами... — Пичугин поднял и, причмокивая, как чай, опорожнил рюмку. — Фу, ты! У нас же соленые огурцы есть, а мы хлебом занюхиваем.

Кроме хлеба, на столе громоздились консервы, свежие помидоры, вареная картошка, селедка, еще что-то, но Пичугин, как сердобольная хозяйка, прибеднялся.

Гайнан оценил вкус соленых огурцов и спросил:

— Саш, а как это ты Жбана приручил, такую щетку сапожную?

— Я? Жбана?

— Ты, ты, Сашок, я же вижу, как он тебе в рот смотрит.

— Не замечал, интересно.

— Так-таки не замечал? — От чрезвычайной сосредоточенности глаза Гайнана остекленились.

— Ну, замечал, замечал, конечно. На меня, если на то пошло, все пацаны, как богомольцы на икону, зенки лупят. — Пичуга опустил взгляд на бутылку, потому что в разбросанные зрачки Гайнана смотреть было неловко. Который из них рабочий? А то можно в один глаз целиться, а за тобой потихоньку другой наблюдает.

Гайнан взял бутылку, до краев наполнил рюмки.

— Все-то оно, может, и все на тя, как на икону, но не все нуждаются в твоем высочайшем позволении пользоваться своими личными вещами.

— Не понял.

— Или «вальтер»-пистолетик не жбановский, а все-таки твой? — Гайнан вновь уставился на Пичугу немигающим взглядом. Пичуга двумя пальцами, отставив мизинец, вознес рюмку.

— Гайнан Фазлыгалямович, вам так очень необходимо знать, чей это пистолет? Вас крайне волнуют наши со Жбаном взаимоотношения? Или мы с вами без всего этого второстепенного не можем договориться, о чем, как я понимаю, мы в принципе уже договорились? Мы же не глупые люди. Я знаю, что вам надо. Вы знаете, чем я интересуюсь... Я легко могу сделать вам то, что имеется у Жбана и принадлежит ему, а вы мне, как я понимаю, то, что валяется у вашего ученого соседа под письменным столом. Любопытная ситуация: и то, и другое их хозяевам не так необходимо, как нам с вами, Гайнан Фазлыгалямович. Открытки в саквояже пылятся без надобности вот уже почти полвека, а «вальтер» в неумелых руках мальчишки может привести к беде. Ладно он сегодня в ворон стреляет. А завтра? И потом ведь на пистолет у вас все законные права, для вас же это восстановление утерянного — памятной, святой вещи, реликвии.

— Это мужской разговор!

Мужчины выпили.

Пичуга выпивку терпеть не мог, дурман не нужен был ни молодому, тренированному организму, ни его дисциплинированному уму. Однако тот же дисциплинированный ум на сей раз дал послабление: ради дела грамульку-другую можно. А после нескольких рюмок и организм перестал сопротивляться. Горькое, с противными вкусовыми качествами питье пошло легко, тормоза отпустили, а когда гость достал вторую бутылку, захотелось и самому газу поддать. Гость оказался редкостным по чуткости и уму собеседником. А Пичугу уже понесло на всех скоростях, он расхвастался, прочитал несколько им самим сочиненных стихотворений, чего он никогда и ни в какой компании не делал, достал из шкафа футбольный мяч и прямо у стола показал новый грандиозный финт, затем притащил пузатый альбом открыток с последними уникальными, просто до ужаса редкостными приобретениями.

— Погляди, глянь, на эту сма-ари, — обхватив дружески за плечо свежеиспеченного союзника и перейдя с ним на «ты», разворачивал Пичуга свое достояние для обозрения. Затем он принес еще кипу альбомов.