Сид Чаплин - День сардины

— Эх, где я теперь другой достану! — сказал он.

— Это уж твое дело, старик, — сказал я. Он засмеялся. — Кончай смеяться. Может, Мик там мертвый лежит.

— Чтоб его убить, десятифунтовый молоток нужен! — Я отвернулся. Он положил руку мне на плечо. — Брось, старик, — сказал он. — Он сейчас небось чаи распивает.

И я ему поверил. Через несколько минут мы вышли со склада и, перейдя через шоссе, спустились в овраг. Там не было ни души. Носарь стал насвистывать «Полковника Боги», и я против воли пошел с ним в ногу и подтянул ему. Наши шаги гремели по булыжникам, как барабанная дробь. Мы промаршировали через горбатый мост, поглядели вниз и увидели отражение луны как раз под старым велосипедным колесом. На склоне холма светилось одно-единственное окно — в доме Неттлфолда.

— Интересно, там ли Краб? — сказал Носарь.

— А мне это вовсе неинтересно.

— Странное дело, — сказал он. — Дверь открыта.

— Может, они комнату проветривают?

— Ну нет. Старик Чарли должен уже быть дома. — Он стоял, кусая ногти, а я пошел дальше. — Артур. — Я не остановился. — Артур, ты слышишь? — Что-то в его голосе заставило меня остановиться и прислушаться. Да, я услышал… он подошел и схватил меня за руку. — Ты когда-нибудь слышал такое?

И мы стали прислушиваться вместе.

— Пойдем посмотрим, что там.

— Наверно, старик Чарли собаку бьет, — сказал я. — Надрызгался небось, как сапожник. Лучше нам туда не соваться.

— Нет, это не собака.

Я знал, что он прав, и мне хотелось убежать. Сроду я не слыхал таких звуков.

— Пойдем отсюда.

— Там что-то случилось, — сказал Носарь. — Надо посмотреть.

Мы поднялись на холм.

— Что-то собака не лает на нас, — сказал Носарь.

— Может, она в доме.

— Они ее в дом не берут.

В дверях показался человек, и мы сразу присели. Сквозь загородку нам были видны только его брюки и ботинки, из открытой двери шел свет, и ботинки тускло поблескивали, знаете, как эти штучки на вербе: они были желтые, замшевые. Мы видели, как человек повернулся и поглядел назад. Он молчал.

— Пойдем отсюда, — прошептал я.

Слышно было, как человек резко повернулся.

— Кто здесь? — сказал он.

Он не прислушивался, не то наверняка услышал бы, как сердце у меня выпрыгнуло из груди, словно камень из гейзера. Я узнал его голос. Он прошел через двор к изгороди.

— Бежим!

Носарь так стиснул мне руку, что чуть не раздавил ее.

— Господи, — сказал человек.

По его голосу я догадался, что это он издавал те звуки — плакал. Он подошел к двери и закрыл ее, а мы тем временем тихонько отползли от изгороди. Теперь мы не видели его за кучами железного лома, но опять услышали его шаркающие шаги; постояв в нерешимости, он вернулся к двери и вошел.

И тогда мы поползли что было сил.

Пока он был в доме, оттуда не донеслось ни звука. И почти сразу он вышел, не глядя по сторонам. А отойдя шагов на двадцать, побежал. Мы видели, как он выбежал на мост, а там почему-то остановился и поглядел вниз, наг воду.

— Нет! — прошептал Носарь, задыхаясь.

Только зря Носарь испугался. Человек постоял и побежал дальше.

— Ты узнал его? — спросил Носарь. Я кивнул. — Смотри же, Артур, ты ничего не видел!

Мы встали и пошли назад, к воротам. Теперь мы поняли, зачем он возвращался. Свет был погашен.

— Гляди! — сказал Носарь.

Но я уже все увидел сам. Овчарка лежала на боку, с высунутым языком и вывернутой шеей. Цепь висела свободно, но видно было, что она вытянута во всю длину. Из дыры в голове текла кровь.

В доме было тихо.

Потом я узнал, что этот день называется «великий четверг». Когда-то в древности цари выходили по таким дням из дворцов, омывали ноги беднякам и раздавали милостыню. Унижали себя. Вот смехота.

Великий четверг принес мне унижение, которого я не хотел и на которое я, можно сказать, сам напросился. Я поздно лег и долго ворочался с боку на бок, а когда пришло время идти на работу, никак не мог заставить себя встать. И не то чтобы у меня глаза слипались. Я лежал, свернувшись клубком, подобрав колени к животу, и знал, что это не кошмарный сон, но все еще надеялся, что я снова засну и когда проснусь во второй раз, то все уже будет как следует. Я лежал так с тех самых пор, как прозвонил будильник, слышал, как моя старуха встала и спустилась по лестнице, как она возилась на кухне, как закипел чайник: каждый звук был как будто удар маленького молоточка, который меня будил. Мне хотелось умереть. Но я не умер.

— Господи, нелегко тебя поднять, — сказала она. Глаза у нее были холодные, желтые, да еще эти гнусные папильотки — я их всегда ненавидел, даже когда еле мог дотянуться до ее юбки.