Сид Чаплин - День сардины

Если б я остался еще хоть на минуту, то уже не пошел бы никуда. Так что когда святой Петр стал греть руки у костра, я выбежал на улицу, а Дороти за мной.

— Куда это ты, Артур Хэггерстон?

— Мне надо повидаться с приятелем.

— Отчего ж ты раньше не сказал? Все удивились. И что подумает папа — ты ушел посреди проповеди!

— Мне очень жаль.

— Еще не поздно все исправить. Дело не только в проповеди — он мечтал сегодня сыграть с тобой в шашки.

— Мне очень жаль.

— Вот заладил одно и то же, придумал бы поновей что-нибудь. Ты даже не извинился.

Я молча посмотрел на нее.

— Глупый ты, глупый, — сказала она. — Скажи хоть, что это за приятель.

— Один из наших ребят, — пробормотал я.

— Тот, противный, которого ты приводил в прошлом году?

— Твой отец так не сказал бы.

— Ну, кто-то должен сказать тебе правду для твоего же блага.

— Он человек, у него тоже есть бессмертная душа.

— Я этого и не отрицаю. Но он делает все, чтобы ее погубить. Это сразу видно. Всякому видно, что он пропащий. Он плохо кончит и тебя втравит в беду. — Голос ее стал мягче. — Не ходи, Артур. Останься со мной. Мы не пойдем в церковь, будем гулять. Ведь тебе со мной приятнее, чем с ним, правда?

— Я дал слово.

— А если я тебя на коленях попрошу, тогда останешься? — Она подошла ко мне вплотную, взялась за отворот моего пальто и смотрела на меня широко открытыми умоляющими глазами. — Не откажешь мне?

— Ты же знаешь, Дороти, что я хотел бы остаться с тобой.

— Забудь про него.

— Я должен сдержать слово. Мне очень жаль.

Она положила голову мне на грудь. За дверью зазвучал гимн: «Веди меня, о великий Иегова, паломником по грешной земле…» Я поцеловал ее глаза. Она протяжно вздохнула: «О-о!» — и мои губы скользнули по ее щеке и губам.

Вы не поверите, но, если подумать, все было проще простого. Я был гангстер, сыщик, шериф, который должен идти на опасное дело. Но можно было повернуть это и по-другому. Мы в Старом городе привыкли держать слово, ничего не бояться и стоять за товарища. А кроме того, и это главное, меня тревожило, что будет с Носарем, если я не приду, что он мне потом скажет и каким трусом я прослыву, когда все про это узнают. В общем я отстранил ее и ушел. Глаза ее все еще были закрыты. Я даже не попрощался. Знал, что это конец. Если б она побежала за мной или хотя бы окликнула меня, я вернулся бы и избавился от многих несчастий. Но она этого не сделала.

Было половина девятого, у меня оставалось почти два часа, и я решил пройтись. Я пошел на восток. Было темно и холодно. У «Ново-Орлеанского джаз-клуба» я повернул на юг, и меня долго провожал дрожащий звук трубы, острый как нож, но я еще не совсем утратил вкус к жизни, и мне захотелось научиться играть на трубе, извлекать из нее чудесные звуки и избавиться от тоски. Ничто так не выражает тоску, как труба, а выразить тоску — значит от нее избавиться, это я точно знаю. Я спустился по склону, мимо миллиона темных окон и тысяч кошек, услышал пронзительные гудки угольных судов, требовавших, чтобы развели мост, и пошел к реке. Вода была густая и черная, как нефть. Я видел огромную дугу моста и машины, мчавшиеся по нему с бешеной скоростью. И хоть бы один несчастный огонек из многих тысяч мигнул мне. Я присел на какую-то лебедку и стал смотреть на реку. Не знаю, сколько я так просидел. Мимо проплывали бревна, я насчитал их тридцать восемь. А потом, тихо покачиваясь, проплыла пятнистая собака с раскинутыми лапами.

И вдруг мне представилось, что я сам был этой старой пятнистой собакой, когда она была еще живая, конечно. И меня бросили за борт. Сначала я был маленьким человечком, который метался в ее черепе. Над головой у меня что-то светилось — ярко, как лампы дневного света в метро, а пониже были два глаза-иллюминатора. Я несколько раз обежал эту каюту в ее черепе и чуть не задохнулся — вонь стояла такая, хоть ножом режь, и запах был какой-то незнакомый. Потом присел в углу и решил, что, раз я все равно здесь, надо привыкать, и помаленьку привык. Немного погодя мне даже начали нравиться некоторые запахи, и я стал принюхиваться. Потом прыгнул вверх, к свету, хотел посидеть у огня. Но это был не огонь. Это было что-то липкое, и я увяз, как муха, меня стало засасывать. Я смотрел сквозь иллюминаторы, а может, они смотрели сквозь меня, и я увидел нижние жердины загородок, обочины тротуаров, траву; а внизу, как конвейер, убегало назад гудроновое шоссе. Работая всеми четырьмя лапами, я мог то стронуть его с места, то остановить, заставить двигаться медленнее или все быстрей и быстрей. От глаз мне было мало толку, но нюх у меня был, а нюх вполне заменял глаза. Я учуял цыплят, прыгнул, и сразу полетели перья; но это была только забава, и я сразу бросил ее, как только показались ботинки и манжеты на брюках. И тут я научился вилять хвостом, а ботинок пнул меня.