Сид Чаплин - День сардины

— Ни хрена ему не сделалось, — услышал я свой голос. — Пошли, Носарь. Надо рвать когти.

— Все равно я вас запомнил, — сказал он.

Носарь встал, все еще держась за живот.

— Поговори еще, — сказал он. — Пикни только, душу выну!

Видя, что нас теперь двое против одного, тот малый заткнулся. Но я знал, что молчать он не станет. И боялся, как бы Носарь еще какой-нибудь номер не выкинул.

— Идем, — сказал я.

Но прежде чем мы дошли доверху, тот, второй, как дунет вниз по лестнице. Мы тоже — только в другую сторону. Даже на шоссе, где было полно машин, мы не остановились, нам в тот вечер казалось, что мы сами любую машину сшибить можем. Две машины резко свернули, может, чтоб нас не задавить, а может, потому, что это, наверно, было дикое зрелище: Носарь бежал, скрючившись и держась за живот, как обезьяна, наряженная в костюм, и корчил гримасы от боли. Далеко за Венецианской лестницей мы остановились и пролезли через дыру в заборе. Он хотел сразу же сесть, но я ему не позволил — не забыл, как тот, второй, припустил вниз, и знал, что скоро все они сюда сбегутся. Мы дошли до пристани, еле держась на ногах. Я остановился только у старых складов, за которыми нас не было видно ни с одной из береговых дорог.

Носарь лег животом на холодные камни и лежал так, покуда не пришел в себя. Я, нахмурясь, смотрел на него.

— Есть вещи похуже ножа, — сказал я.

Он повернулся на бок.

— Поэтому я и взял кастет.

— Но ведь ты обещал!

— Хорош бы ты был без него. — И он снова начал смеяться. — Ну, брат, еще неизвестно, кого этот удар больше порадовал, тебя или меня. Слышу треск, поднимаю голову и… Эх, видел бы ты себя!

— А у него ножа не было, — сказал я, не слушая его.

— Ох, умора! — хохотал он. — Посвети-ка спичкой старик, руки саднит. — Обе руки у него распухли и почернели. — Жалеет небось теперь, что кованых ботинок не надел, — сказал Носарь. — Переломал бы мне косточки.

Спичка погасла, но странное дело — я успел заметить, что он больше смотрел на меня, чем на свои руки, — хороший генерал всегда прежде всего думает о солдатах.

— Чего ты смеешься?

— Священник у них все железяки поотбирал; на что хошь спорю. Мик теперь их назад попросит.

Я промолчал. Вон как все обернулось — теперь, если с Миком что случится, мне отвечать.

— Кончай, — сказал он. — Чего сидишь, как памятник?

— Думаю, какой ты гад…

— Потому что я тебя надул? Так ты же знаешь, как я в тебя верю. Конечно, мог бы позвать Хоула или Малыша, а вот позвал тебя — хотел в лучшем виде все провернуть. И провернул благодаря тебе.

— Нужна мне твоя благодарность, — сказал я. — Купил ты меня в лучшем виде, вот что… Дураку ясно — Тереза вовсе и не просила тебя его бить.

— Верно, я тебя и здесь купил. — Он перестал смеяться. Я затронул его больное место и знал это.

— Ладно, — сказал я. — Нечего теперь и толковать, но я ведь мог в тюрьму загреметь, так что не мешало мне знать все, как есть.

Он все не вставал с земли. А я разозлился не на шутку, вскочил и давай на него орать.

— Ладно, — сказал он. — Тогда знай, Тереза влипла. Сейчас уже три месяца…

— Дурак, бестолочь! — сказал я. — Поможет ей драка с Миком? Возьми да женись на ней!

— Не могу, — сказал он.

— Что ж тебе мешает?

— Предки ее, — сказал он. — Я думал, ее старуха придет поговорить с моей, как водится. Как же, держи карман! А Тереза ушла с фабрики. Тогда я поплелся к ним домой. Вонючий ирландский свинарник. Сказал, что хочу жениться на ней. Мика и старика ихнего не было, а старуха, знаешь, что сказала? Сказала: пускай лучше Тереза в аду сгорит, чем выйдет за такого мерзавца, и они заставили ее уехать…

Я обалдел. Чтоб посчитать парня недостойным жениться на девушке, которая попала в беду, — это никак у меня в голове не укладывалось. И в первый раз за этот вечер я ему посочувствовал.

— Знаешь, что она сказала? Убирайся, говорит, вон из моего дома, мразь! Мразь!

— А ты что?

— Потопал восвояси, и все дела… Жаль, что я сам не стукнул его кастетом — тут бы ему крышка.

— Слава богу, что не стукнул, — сказал я.

— А ее я больше никогда не увижу, — сказал он. — Никогда.

И я понял, что он это твердо решил. Испанская кровь в нем заговорила.

— Не зарекайся.

— Вот увидишь, — сказал он. — Увидишь! Теперь я на ней не женюсь, пускай хоть на коленях умоляет.

Больше говорить было не о чем. Мы посидели еще с полчаса, и вдруг я заметил, что кастет все еще у меня на руке. Я снял его. Он был весь липкий. Мы сидели на узкой дорожке шагах в двадцати от реки, но я не промахнулся. Услышав всплеск, Носарь поднял голову.