Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Пусть Линда и дальше мучит этого уникума безо всякой пощады. Он же совсем безмозглый и о своем теле говорит в третьем лице, как будто это его собачка, и называет его Бод: «Дал Боду на завтрак семь яиц», «Бод сегодня хорошо постарался», «Бод передает привет». Линда участвует в этом балагане и просит передать привет Боду, говорит, что жаждет видеть его и надеется, что в нужный момент он будет « in shape » [70]. Но королева красоты предъявляет жесткие требования к результатам: она общается только с победителями. Грядет Мельбурнский чемпионат по бодибилдингу, и наш знакомец просто из кожи вон лезет. Под вечер он приходит домой разгоряченный и жарит на своем плоском животе яичницу, а на лбу – бекон, потом он, горемычный, накачивается стероидами и тем, что он называет «протеиновые коктейли» (Лова говорит, что их пьют во всех спортбарах мира).

Я начинаю подумывать, не нарастить ли и мне «мышечную массу» стероидами, но Лова говорит, что я и без них достаточно вспыльчива, хотя я и не устраиваю настоящих стероидных психозов с характерными воплями и закатыванием глаз. Ее родственник по телесной линии плохо кончил из-за такой диеты: он пришел на званый обед к родне, грудь – колесом, руки – крыльями, поотгрызал им все ножки от столов, а под конец вляпался в городе Сельфоссе в грязнющее дело об изнасиловании; впрочем, на самом деле он там не насиловал, а просто носился, потому что у стероидов есть один побочный эффект: от них мужской инструмент превращается в горошину.

Это все справедливо в отношении Элдона, которого я иногда называю «Елдон», а иногда даже «Челдон». Он совсем сбрендивший.

«Завтра Бод начинает загорать. До чемпионата – три недели, у нас все полным ходом. После победы мы планируем продолжать тренировки, потому что Бод хочет быть в хорошей форме, когда доберется до Лондона. И конечно, запрет на секс остается в силе. Линдина мышца – это запретная зона».

Фрекен Пьетюрсдоттир обещала ему свидание в отеле «Бельведер» сразу после соревнований. Я играю с огнем. Ведь у меня еще есть огниво , пусть ржавое и закопченное.

Огнивом моя немецкая подружка в Аргентине называла то, что другие называли «хохлаткой», или «кункой», а мама – всегда «фиником». Это было в те года, когда настоящих фиников в Исландии не видали.

К сексу в нашей стране относились без излишней стыдливости, хотя никогда о нем не говорили. Зато мы никогда не были фифами: исландские девы и жены на ветру стужены, граблями вооружены.

Мое тело пробудилось поздно, хотя вокруг меня петушились многие. Я долго училась играть на этом инструменте жизни. Лишь семь лет спустя после первого изнасилования я нашла в себе сладострастную жилку после долгих поисков. Это случилось в Байресе после войны. Какое-то время я жила там вместе с немецкой девушкой, она была из крупного нацистского рода, во всем суровая. Она научила меня многому, но самым важным было одно.

Я как будто слышу ее пыл и пафос, баварский и нацистский феминистский тон. Звали ее Хильдегард, но она называла себя Хайди, притворялась швейцаркой и носила на шее простой крест – не свастику.

«Во всех женщинах тлеет искра. Кому не хочется раздуть из нее пламя? У нас для этого есть die Werkzeuge [71]. И мы можем все это сами, одни, – мужчины не умеют обращаться с огнивом», – говорила она, белокудрая сладострасточка, и выпячивала грудь в нашей высокой тесной кухоньке в квартирке на бульваре в Буэнос-Айресе, где мы подолгу сидели перед духовкой (нашим единственным источником тепла), курили, как паровозы, и громким шепотом делились опытом. Потом Хайди подняла средний палец и спросила: «Как это называется по-исландски?»

« Langatöng », – ответила я и тут же перевела на немецкий буквальное значение слова – «длинные щипцы».

– Ну вот видишь – огниво! – выкрикнула она и зажмурила глаза в радостном хохоте. Так что веснушки на ее лице сместились. У нее была та красивая золотистая, загорелая кожа, которая всегда выглядит немножко искусственной в своей безупречности. Она выбрала себе слишком легкомысленный псевдоним. Для девушки вроде нее называться «Хайди» [72]было просто смешно. Но мы могли смеяться, мы могли хохотать – о бог моей памяти! – две светловолосые девушки на заре жизни.

За высоким окном кухни мужчины тех времен переругивались автомобильными клаксонами: бранящиеся нетерпеливые небритые сыны двадцатого века, которые так и не выучились подбирать ключ к женщине.