Ирина Муравьева: Оттепель. Льдинкою растаю на губах

За столом было уже тихо, никто ничего не ел, только пили, допивали остатки. Осветитель Юра по прозвищу Одуванчик играл на гитаре и пел Окуджаву. Ему подпевали не очень уверенно. В траве стрекотали кузнечики, и ночные бабочки, незаметные в черноте ночи, рассеянно налетали на человеческие лица и гладили их торопливыми крыльями. Все было, а может, только казалось прекрасным, и мирным, и ласковым, и милосердным.

Меньше всего собравшиеся здесь люди ожидали появления милицейской машины. Поэтому и замахали руками, когда она вдруг ослепила их фарами. Движение их было детским, наивным, оно не могло повлиять на судьбу.

Из подъехавшей машины так буднично и спокойно, словно дело происходило днем, вылез следователь Цанин и направился к пиршественному столу в сопровождении двух милиционеров.

— Всем вечера доброго. — Он наклонил облезшую голову. — Виктор Сергеич! Пройдите, пожалуйста, в эту машину.

— Зачем? — побелел Хрусталев.

— Задержаны по подозрению в убийстве товарища Паршина. Быстро! Здесь в пять уже начинаются пробки. Застрянем.

Один из милиционеров с какой-то особенной ловкой готовностью достал из карманов наручники.

— Что вы! — вдруг низко, разорванно вскрикнула Инга. — Кого он убил? Вы с ума все сошли!

Следователь Цанин помог милиционеру надеть на Хрусталева наручники и защелкнуть их.

— Подруга? — спросил он с усмешкой. — Жена? Ох, женщины, женщины! Нет вам цены!

Подталкиваемый тем же энергичным и ловким милиционером, Хрусталев, сгорбившись, пошел к машине.

— Садитесь, садитесь! — сказал ему Цанин. — Я вам объяснил: будут пробки. Быстрее!

«Ну, вот все и кончилось. Целая жизнь, — подумал он, чувствуя, как тошнота волной поднимается к самому небу. — А я-то надеялся — все впереди! Казалось, что все еще можно исправить. А дудки! Исправить нельзя ничего!»

Он понимал, что не сможет доказать, будто его не было в комнате Паршина, потому что он был там, а стены действительно тонкие, и, значит, его голос могли услышать и соседи слева, и соседи справа, и даже соседи внизу. И все они скажут, что это был он. Они пили на подоконнике водку. Коньяк у них кончился. Паршин сказал, что он ненавидит его, Хрусталева, за то, что он «спасся».

— Ты спасся! — кричал он. — Прикрылся папашей! А кто-то пошел за тебя и кому-то там разворотили кишки! Что? Неправда?

Тогда он ударил его по лицу. Но вроде бы мимо. И, кажется, Паршин послал его матом. Он, значит, был жив. Потом Хрусталев допивал из бутылки, а Паршин молчал, но был жив. Он дышал и сплевывал на пол. Он громко дышал. И вдруг он сказал: «Ну, прости. Я неправ». На что Хрусталев ничего не ответил. А Паршин вдруг обнял его. Крепко обнял. Нет, он не убил его. Паршин упал. А может быть, выпрыгнул сам, как в сценарии. Приехал болван на какую-то стройку и понял, что незачем жить. Вот и все. Но он-то не Паршин! И жить ему хочется. Какой удивительный свет за окном! Сейчас бы вот камеру. Ведь еще ночь, но свет пробивается сквозь темноту, и вся темнота начинает искриться.

Р. Рождественский. «Мир, состоящий из зла и счастья…»