Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Ничего они не успели. На третьей пробе Марьяна провалилась с треском. Увидев яростное лицо Хрусталева из-за камеры, она разрыдалась на виду у всех, даже лицо руками не закрыла. Она не дошла до старухи с корзиной, которая, вскочив и скинув свой клетчатый, яркий платок, предстала совсем не старухой, а очень молоденькой, миленькой девушкой. Опять Мячин бросился к ней и начал успокаивать, но чем больше он успокаивал, тем безутешнее она плакала. Инга Хрусталева стояла в стороне и курила. Регина Марковна, почти прилипнув губами к уху Кривицкого, спросила тихонько:

— Давай мы вернем Голубееву, а?

На что он смолчал и сурово нахмурился.

— Ну, все! — вдруг вспылил Хрусталев. — Снимайте вы сами свою самодеятельность! Весь день потеряли!

Мячин вскочил и, налетев на крепкого и широкоплечего Хрусталева, повалил бывшего друга на песок и начал колошматить его руками и ногами. Их, разумеется, тут же бросились разнимать. Над мирным селом поднялись вопли, визги, запахло разбоем, войной, революцией. Хрусталев быстро раскидал отчаянных добровольцев и, подмяв под себя окровавленного Мячина, сказал ему быстро и внятно:

— Проси, гад, прощения!

Мячин попытался плюнуть ему в лицо, но не попал, и тут же сзади на Хрусталева насел Гия Таридзе, зажал ему горло:

— Давай отпускай! Побазарили — хватит!

Хрусталев отпустил свою жертву, встал и вытер кровь с подбородка. Следом за ними тяжело поднялся Мячин. Дышали противники оба со свистом.

— День не потеряли, — сказал вдруг Кривицкий. — Работаем мы с огоньком, это точно. Полынина где? Поснимай, Люся, виды. И Ленина все же протрите. Неловко: стоит голубями обосранный Ленин, а вам всем до лампочки! Нехорошо!

Несмотря на то, что доярки и механики с радостной готовностью уступили съемочной группе свое только что отстроенное общежитие, персональные комнаты были только у режиссеров, остальным пришлось поселиться по двое. Ни Инга, ни Марьяна не запрыгали от радости, узнав, что им придется жить вместе и спать на соседних кроватях. Спать, правда, никто еще не собирался. На улице накрывали столы, гримерша Лида резала тоненькими ломтиками местное сало и отмахивалась от мух. Водки было много, и сельские мальчишки, засев в кронах мощных деревьев, хотели увидеть, как пьют городские.

Марьяна, сжавшись в комочек, лежала на своей кровати. Уже не плакала, но плечи ее вздрагивали. Стройная и высокая Хрусталева стояла над ней, кутаясь в оренбургский платок, но не потому, что ей было холодно, а потому, что эта белая пена очень шла ее смуглому, помолодевшему от деревенского воздуха лицу.

— Вставай и пойдем!

Марьяна только глубже зарылась в подушку и не ответила.

— Ты потом себя саму уважать не будешь, — настойчиво повторяла Инга. — И у нас здесь таких никто не уважает. Да, кстати сказать, ничего не случилось. Подумаешь, первая съемка не вышла! Нам тут загорать еще больше недели! Тебя оператор спугнул. Муж мой бывший…

— Я знаю, — вдруг тихо сказала Марьяна.

— Откуда ты знаешь? — вся вздрогнула Инга.

— Ну, мне говорили.

— А кто говорил?

— Не помню.

«Ты врешь! — у актрисы блеснули глаза. — Запомнила бы, раз тебе говорили!»

— Короче! Идешь или нет? Я голодная.

Они появились в разгаре застолья. Вышли из-за деревьев, слегка освещенные звездами, и обе такие красивые, что Сомов Аркаша тихонько присвистнул.

— Штрафную вам, девушки! — крикнул Кривицкий, допив свой молдавский сок «Персики с яблоком».

Инга Хрусталева и Марьяна Пичугина рядом сели на лавочку, по случаю тесноты прижимаясь друг к другу локтями и горячими бедрами.

— В тесноте, да не в обиде! — хмыкнул Сомов. — С чего начнем? С водочки?

— Нет-нет! — Санча быстро вмешался. — Я сок ей налил.

Неподалеку заурчала подъехавшая машина, хлопнула дверца, и свежий, в нейлоновой яркой рубашке, предстал всем завистливым взглядам сам Будник.

— А мы тут работаем, пашем, запарились… — Кривицкий жевал ломтик сала, и речь свою несколько скомкал.

— Ребята! Какие дела! Фестиваль! Стоял в двух шагах от Лукино Висконти. В каких-то он был то ли тапочках, то ли…

— Не в тапочках, а в мокасино, — заметил приветливо Санча.

— Во-во! В мокасино! Пиджак такой узкий, мышиного цвета, и в черной рубашке! Без всякого галстука. На шее какой-то брелок… Закачаешься!

— За это и выпьем! — сказала Регина.

— Мы выпьем за то, чтобы фильм наш удался, — поправил ее очень строго Кривицкий. — А пить за чужие брелки… Это, знаете… Марьяночка! Выпей! Ты чем так расстроена?