Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

— Виктор Сергеевич, — монотонным, но бодрым голосом выспрашивал Цанин. — Вы можете не торопиться. Подумайте. Ведь были же вы тогда ночью у Паршина! Свидетель вас видел.

— Не мог ваш свидетель меня там увидеть!

— Положим, положим. Но мог ведь услышать?

— Что значит «услышать»?

— А вот то и значит. Я вам объясняю, что стены там тонкие. Ваш разговор могли слышать разные люди! Раз вы не согласны, что вас кто-то видел, давайте обсудим другой вариант.

— Да нечего тут обсуждать! Я там не был! И вы ничего никогда не докажете!

— Вы плохо нас знаете, Виктор Сергеич.

К концу рабочего дня неутомимый Цанин наконец снял трубку и набрал номер:

— Готов ты там, Славик? Давай, поднимайся.

Через минуту с портативным магнитофоном в руках в кабинет протиснулся эксперт Славик.

— Приветствую, Виктор Сергеич! — сказал он своим бабьим голосом.

Хрусталев напрягся.

— Теперь вам придется стихи почитать, — и Цанин поежился от удовольствия.

— Стихи?!

— Да, стихи.

— А зачем? Почему?

— Еще мне скажите: «А кто виноват и что теперь делать?»

— Вы не издевайтесь, — сказал Хрусталев, опуская глаза. — Я просто не понял: при чем здесь стихи?

— При том, что, прослушав магнитофонную запись, ваши свидетели либо опознают ваш голос, либо откажутся от своих показаний.

— Давайте стихи, — прошептал Хрусталев.

— Кого вы хотите? Вот Пушкин, вот Лермонтов. У нас Тютчев есть. Правда, Слава? Есть Тютчев?

— А как же, а как же? Без Тютчева как же? — эксперт засмеялся и засуетился.

— Давайте мне Пушкина.

— А! Вы со вкусом! — и Цанин качнул головой одобрительно. — На вашем бы месте и я выбрал Пушкина. Он — как это там? — «наше все». Или как?

Хрусталев наугад открыл томик и начал читать, презирая себя:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты…

Когда ему, наконец, подписали пропуск и он вышел на улицу, было совсем темно. Неподалеку в подворотне играли на гитаре, и хриплый мальчишеский голос со страстью пел старый романс:

Я еха-а-ала-а да-а-а-мо-ой…

Перед подъездом на лавочке сидела Марьяна и ждала его. Теперь Хрусталев точно знал, что ее не нужно впускать в его жизнь. Пусть она как можно скорее встретит кого-нибудь и забудет о нем. Она подошла совсем близко. Опять эти ландыши, это лицо.

— Послушай, — сказал Хрусталев, — я дико устал.

— Я все понимаю, — шепнула она. — Я просто пришла на тебя посмотреть…

Тогда он приподнял руки, еще борясь с собой, еще словно бы и не собираясь дотрагиваться до нее. Но она уже прижалась к нему, обняла его изо всей силы. Он за подбородок приподнял ее лицо левой ладонью, чтобы убедиться в том, что она еще не плачет.

«Если она не плачет, — сверкнуло в его голове, — то я отвезу ее просто домой, и мы с ней расстанемся».

Но она плакала, лицо ее было горячим, блестело.

— Тебя утвердили на роль героини, — сказал Хрусталев. — Мы не можем быть вместе.

Она закивала и вдруг улыбнулась, как будто бы он говорит чепуху.

Послезавтра нужно было отправляться на съемки. Не так уж далеко от Москвы, но все-таки каждый день туда-сюда не наездишься, да еще с аппаратурой, со штатом гримеров, рабочих сцены и осветителей. Подмосковное село Светлое предоставило съемочной группе новое, только что отстроенное общежитие для доярок и механиков. Доярки и механики расселились — на время, разумеется, — по деревенским домам. Хрусталев, как ему было предписано, позвонил следователю Цанину и сообщил, что он отбывает. Цанин записал, куда именно, и попросил Хрусталева не отлучаться из Светлого ни на минуту.

Предполагалось, что к десяти все уже будут на месте и начнут первые пробные съемки. Хрусталев валился с ног от усталости. Даже отвратительный страх его словно отступил куда-то в тень и, когда он, осторожно встав вчера с кровати, на которой крепко спала счастливая и осунувшаяся Марьяна, открыл дверцу холодильника и вынул из морозильника, слегка дымящегося, снег и горстку льдинок, обтер лицо, а льдинки с наслаждением разгрыз и проглотил, — в эту минуту ему вдруг показалось, что и жуткая смерть Паршина, и эти допросы просто померещились ему, а на самом деле ничего нет, кроме лета за окном и милого ее лица, разрумянившегося во сне.

«А может, я просто допился до чертиков?» — подумал про себя Виктор.

Но мысль эта сразу исчезла, а страх и стыд, что ему опять страшно, вернулись. Нужно было отвезти Марьяну на Плющиху, навестить Аську, сходить с ней в планетарий и в новый, только что открывшийся универмаг, где, как холодно объяснила «бывшая», выбрасывают по вторникам болгарские тренировочные костюмы, и Аське он необходим. Кроме того, нужно было собрать чемодан, выстирать свои рубашки, взять из чистки свитер. Короче, дел было до черта. К вечеру он просто рухнул, но заснуть не смог, вставал и ложился, и снова вставал. Подходил к окну, смотрел на крупными звездами усыпанный небосвод и думал, как быть.