Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Садись, — повторяет он мягко. Это не приказ. Не просьба. Единственный возможный вариант. — Незачем прятаться в туалете. Прячься здесь. Вокруг меня силовое поле, сама же знаешь. — Говоря это, он понижает голос, будто делится со мной секретом. По его губам скользнула тень улыбки, которую никто не замечает, кроме меня. Потом он снова принимает серьезный вид, добавляет тихо: — Тебя никто не потревожит.

И я сажусь. Он — на спинке скамьи, я — на сиденье. Друг друга не касаемся. Оба молчим. Даже не переглядываемся: сидим на разных уровнях. И сегодня, впервые с тех пор как я пришла в эту школу, двор мне не кажется таким уж ужасным.

Сегодня утром умер мой дед. Ничего не изменилось.

Я думал, когда он умрет, я расклеюсь: расплачусь, напьюсь, начну бузить, — потому что все кончено, он мой последний родственник. Я не расклеился. Не сломался. Не дырявил кулаками стены. Не лез в драку с каждым выродком в школе. Вел себя так, будто ничего не случилось. Потому что, как ни странно, это абсолютно нормальная ситуация.

— Куда едем? — спрашивает Солнышко, забираясь в машину. Меня тянет из дома. Сегодня гараж ничего не может мне предложить. Мастерская — единственная моя отдушина, и мне не хочется думать, что в данный момент она бессильна. Лучше уж я уеду на некоторое время, чтобы меня не мучил страх, что это я тоже потерял. Не знаю, куда мы подадимся. Я просто хочу уехать.

Мы едем долго. Я ни слова не произнес с тех пор, как мы сели в пикап. На ее вопрос так и не ответил. Солнышко молчание не напрягает. Прислонившись головой к стеклу, она смотрит в окно, не мешая мне вести машину.

В итоге мы останавливаемся на парковке закрытого автосалона, перебираемся в кузов, ложимся на спину и смотрим в небо.

Я еще не начал считать. Интересно, это только я так делаю или другие тоже? Каждый раз, когда умирает кто-то из дорогих тебе людей, ты начинаешь вести отсчет времени с момента их смерти. Сначала считаешь минуты, потом часы. Потом дни, недели, месяцы. Потом однажды сознаешь, что больше не считаешь, и даже не можешь вспомнить, когда перестал. Вот тогда они уходят от тебя навсегда.

— Дедушка умер, — сообщаю я.

— Будь у нас телескоп, я показала бы тебе Море Спокойствия. — Она тычет пальцем в небо. — Видишь? Там, на Луне. Отсюда не разглядеть.

— Поэтому у тебя в комнате фотография Луны? — Я уже привык к ее странностям.

— Заметил?

— Это была единственная вещь на стене. Я думал, ты увлекаешься астрономией.

— Нет, не увлекаюсь. Повесила ее, чтоб она напоминала мне, что это ерунда. Я думала, это прекрасное мирное место. Куда бы ты хотел попасть после смерти. Тишина, всюду вода. Место, которое поглотило бы тебя, приняло бы — несмотря ни на что. У меня было такое представление о нем.

— А что, неплохо бы оказаться в таком местечке после смерти.

— Да, неплохо, если б оно таким и было. Но оно другое. Это и не море вовсе. Просто большая темная тень на Луне. Название вводит в заблуждение. Оно ничего не значит.

Левую руку она держит на животе, сжимая и разжимая ладонь. Она всегда так делает — думаю, неосознанно.

— Значит, твоя аномальная зачарованность именами распространяется не только на людей?

— Все имена — туфта. Твое имя может означать «лучший, особенный», а сам ты вообще ни на что не способен. Имя можно дать кому угодно, чему угодно, обозвать можно как угодно — подлинной сути оно не передаст. Не будет соответствовать действительности. — Голос у нее сердитый. Или, может быть, в ней просто говорит разочарование.

— Если все имена — туфта, тогда почему ты ими так увлечена? — Не счесть, сколько изрезанных газет она оставила на моем кухонном столе, просматривая объявления о рождении. Поначалу я думал, что она из тех девчонок, которым нравится подбирать имена для своих будущих детей, но, судя по всему, это просто необычное хобби.

— Потому что иногда встречается значимое имя, и знаешь, как это здорово! Оно одно стоит всех пустышек, вместе взятых. — Солнышко едва заметно улыбается. Интересно, о чем она думает? Но она не дает мне возможности задать свой вопрос. Сама спрашивает, по-прежнему глядя в небо: — Как думаешь, где он сейчас?

— Наверно, где-нибудь в хорошем месте. Не знаю… — Я жду, она тоже ждет. — Я спросил его однажды, боится ли он. Умирать. Потом сообразил, что сглупил: такие вопросы нельзя задавать умирающим; если они не задумывались об этом прежде, теперь уже непременно задумаются.