Мария Голованивская - Пангея

Пешком по такому морозу не получилось. Заскрипели не то что ботинки — кости, и он набрал водителя, которого так неосмотрительно отпустил:

— Возвращайтесь, — сухо проговорил Яков, — я передумал идти пешком.

Бело-желтые высокие своды приняли его, озябшего и сонного, в свои просторные объятия, его обласкали и бархатные кресла, и мягкий свет, и белоснежно-мраморный пол коридоров, откликающийся по-солдатски «так точно» на каждый шаг. Лифт, сыто дзынькнув, вознес его на положенный этаж, и там его обняла сначала красная ковровая дорожка толщиной в два пальца, а потом нежно пощекотал шелк персидского ковра, просторно разлегшегося в номере. Якова поманил вид на площадь, освещенную прожекторами, — шторы как будто сами раздвинулись, едва он успел скользнуть по ним взглядом. Яков глотнул коньяку из бара и прилег, с трудом оторвавшись от вида Исаакиевской площади, на диван в гостиной, накрылся пледом с вензелями да так и уснул в брюках и сорочке, свернувшись калачиком на немного горбатой краснобархатной его спине. Он проснулся только под самое утро — от очередной чертовой старухи с почти что облысевшим желтым черепом и в кумачовом сарафане в горох — вылитая Алена Ивановна, процентщица из школьной программы, которую он задушил подушкой прямо в этой гостиной, на этом вот кресле, а потом, когда заметался по номеру в поисках укромного места, чтобы схоронить ее рыхлое, влажное и тяжелое тело, вдруг потерял ее, она пропала, завалилась куда-то, и он отчаянно стал кричать, звать ее и искать, он ползал на четвереньках по ковру, ударяясь о вычурные ножки кресел и острые углы карельской березы, он заглядывал под толстозадый диван, расшибая в кровь висок, от этой боли и мокроты он и проснулся, раздавленный страхом и отвращением.

Наутро полубольной, на фешенебельной служебной машине, пахнущей кофе, он отправился на завод.

Странное дело, все показатели вроде не изменились, сборка шла по графику, но все события пошли как-то бочком. Рабочие в фирменных синих комбинезонах, осанистые мастера цехов, поджарые инженеры в коротковатых штанах, из-под которых виднелись штрипки рейтуз, залезали на трибуны и выдавали в душный и потный воздух актового зала соловьиную трель, и их слушали, хотя еще полгода назад на этих собраниях люди, посапывая, дремали или играли в «злых птиц» на крошечных дисплеях смартфонов. А тут старинные риторические вензеля с бронзовым отливом: «Кровопийцы! Душегубы!»

— Страховка им не та, не тот курорт! — по инерции твердил про себя Яков.

Им захотелось куда-то идти по длинным прямым проспектам — шутка ли в такую холодину! Из черных подворотен вынырнули клубнично-кумачовые плакаты с требованиями отставок, жестоких расследований, эксгумации Лота. Чем им насолил этот Лот, что они захотели еще раз выпотрошить его уже тронутое земляными обитателями тело? «Абсурд, абсурд, — бормотал себе под нос Яков, нервно теребя дорогой галстук со слонами и без нужды протирая бархоткой очки. — Когда и кто из них видел эксгумированное тело? Как они могут этого хотеть? Неужели их волнует труп, далекий от их жизней, кухонь с теплыми пирогами, от их детей, вечно в этих краях страдающих гайморитом?»

Яков сидел на первом ряду, гостиничный омлет и блинчики с икрой жалобно урчали в его животе, он отчего-то затосковал по лету, по возможности усесться в Карловых Варах на веранде «Ричмонда» с чашкой кофе и вчерашней газетой на чужом языке, где даже фотографии непонятны. Этим утром за завтраком в отеле он просматривал почту, листал газеты — все спокойно, респектабельно, официанты на серебряных подносах разносили в тонких чашках капучино и латте, в самом углу с аппетитом завтракали два розовощеких попа, словоохотливо обсуждая здешнюю дешевизну и вчерашние покупки: ложки серебряные с вензелями— тысяча рублей за шесть штук. Вот она — питерская бедность! Якову даже показалось, что он раньше уже где-то их видел, этих попов, и все идет по-прежнему, нету ни сотен арестованных, ни сотен искалеченных в уличных драках.

После выступления молодой женщины в красном платке, завязанном на затылке, — она потребовала выборов директора завода и совета директоров всеобщим тайным голосованием — он почувствовал, что дело не в словах и не в самой жизни, и даже не в студенистом воздухе, липко повисшем за окном. Дело в накале, в воспламенении канатов, по которым все карабкались вверх, в ожившем тлении, превратившемся в огонь. Но что же он скажет им? Что не надо, что будет бо-бо? Кровавое бо-бо?