Мария Голованивская - Пангея

В Питер все эти годы он ездить избегал, хотя дела там у автомобильной корпорации шли отменно: заводы открывались один за другим — десятки тысяч рабочих, целая армия авто с милым шильдиком. Но он взял себе понятливого — по осведомленности — заместителя и до этого дня все как-то обходилось без его физического присутствия в городе на Неве. Но тут — делать нечего, одна трехтысячная забастовка уже прошла, готовилась вторая, куда более многочисленная и дерзкая, да еще и в самом центре города. Нужно лично ехать, разбираться, уговаривать людей не дурить.

Потребовали повышения зарплаты в пять раз — как в Швеции, на таком же заводе — абсурд, наваждение, бред собачий.

Он пытался настроить себя на разговор, разглядывая ледяной январский пейзаж за окном, заснеженный, со звенящими, как ему казалось, от мороза электропроводами. Что? Страховка, зарплата, гарантии, чистота в цехах, форма красивая: синяя полоса на алой куртке и штанах. Какая, к чертовой матери, забастовка? Почему производители отечественных жестянок не бастуют, а эти чистюли воротят нос?

Он приучил себя не думать лишнего. Когда-то он уже сломал себе голову, полюбив не ту женщину. Лишний вес, виски совсем седые, засыпать стал посреди важного совещания, а ночью только со снотворным — и еще одышка пристала, свист в груди, когда по коридору пытается поспеть за молодыми, фильмы наскучили, еще вчера от них мороз бежал по коже, особенно когда убийства в них были жестокие и подробные, а теперь один зевок, и больше никакого впечатления. Нечего тут думать, нужно честно донашивать свою жизнь, а потом на помойку без лишних вздохов.

Он очень часто вспоминал рано умершую мать, он ведь верил, что сильно любил ее, и иногда, когда он вспоминал ее днем, ему снилось потом, что он убивает ужасных старух, вонючих, с пучками растительности в носу, беззубых, со зловонным дыханием, он даже обращался с этим к психологу, и тот объявил ему, что эти старухи на самом деле никакие не старухи, а состарившиеся участки его души, и так он пытается расстаться с прошлым. Но с каким? Превратилась ли в ужасную многоликую старуху его мать, которая теперь уже должна была бы состариться, или, может быть, Ирина? Какой она сделалась теперь? Ну не мерзкой же старухой, уж это точно нет.

Деревья мелькали за окном, из бара пахло кофе, пассажиры, вольготно рассевшиеся в своих креслах, дремали, слушали музыку, кто-то говорил по телефону, он слышал отдельные фразы: женщина говорила с домашними, спрашивала о еде, одежде — ведь на улице холода, надо бы красный шарф вязаный надеть, обязательно, и два свитера, второй потолще, синий, синий; через ряд мужчина, наверное, врач, устало отвечал на вопросы назойливого и тревожного больного: так бывает, ну принимайте, если хотите, если вам будет спокойнее, сдайте анализы, — врач одновременно листал путевой журнал, разглядывал рекламу африканских сине-зеленых коктейлей с соломинкой в виде пальмы. Ну вот, он, может быть, случайно столкнется с Ириной, они поговорят о чем-то необязательном, и ему перестанут сниться старухи. Но надо не спешить, а то как он будет с надорванной душой говорить про культуру производства? Как, истекая душевной болью, он будет усмирять профсоюзы, и кто станет слушать его, совсем слабого от разразившейся внутри бури? Надо поостеречься.

Но нужно ли так уж волноваться из-за чертовых снов? Толку-то — анализировать этот проходной двор, через который кто только не проносится. Недавно, к примеру, пригрезился ему умерший Лот, вальяжный такой, молодой, и Конон с ним, закадычный его дружок. Отец его много рассказывал ему про Конона, про золотую его империю, про смерть, про сына-наследничка. В другой раз видал он во сне студентов, несущихся по коридору, куда они неслись — в аудиторию, что ли? Что это, спрашивается, за институт, бывал ли он в нем?

Яков поглядывал в окно, и звезды в морозном небе казались ему стоматитными язвами, а черное небо — изнывающим от боли и зуда, как изнывал недавно он сам: всегда по осени страшное обострение стоматита, вон и зубов своих совсем мало осталось — имплантаты одни.

Он приехал поздно вечером, а совсем не так, как в прошлый раз, двадцать лет назад: он вышел из здания вокзала на совершенно не изменившуюся привокзальную площадь и отчетливо вспомнил, как тогда приехал на заре и долго мыкался в поисках чашки кофе.

Как и тогда, решил пройтись пешком, но теперь уже по другому адресу. На этот раз его ждал парадный номер в одном из лучших отелей города, баснословно дорогой, а не как в прошлый раз — съемная квартира с чужим барахлом. Это был тот самый отель, где когда-то повесился сильно пьющий русский поэт, написавший кровью свои последние строчки. Яков недолюбливал его: надрыв, разгул, дурновкусие, шапкозакидательство. «Поэзия, как и автомобили, лучше европейская» — он любил повторять эту фразу, благодаря которой и прослыл в своей корпорации человеком образованным и даже изысканным.