Мария Голованивская - Пангея

Хомяков знал, да и все, собственно, знали, что Платон — тот, кто перепишет Пангею, — и если не могли сформулировать, то чувствовали, и смущались температуры этого чувства, и видели слово — непроизнесенное, неотменимое, и волновались о Платоне, не спрашивая себя, почему — он: в предназначении нет заслуги, в пангейском избранничестве нет справедливости, а величие добра прорастает совсем не из добродетели.

— Да понимаю я все, — сказал после паузы Хомяков, — вы хотите, чтобы он трудился, а ему — незачем. Ему нужно призвание, а не работа, но призвание ведь не навяжешь. Он сам должен, с Божьей помощью, конечно. Он должен захотеть. Приводи.

Даниил подружился с Хомяковым после совместного — так случайно получилось — похода в Сантьяго-де-Компостелу. После Сантьяго Костя Хомяков с монахом Джакомо пошли по монастырям и ходили несколько лет, а вернувшись, Костя забросил все прежнее и стал говорить с людьми — такое открылось в нем призвание, он оглядывал их внутренним взором, выслушивал, помогал нащупать правильную стезю. Это была не доморощенная психотерапия и не проповеди, а неспешные человеческие разговоры. В паломничестве он видел, как нуждаются люди в участии и совете: за разговором открывается у них готовность переплывать моря, переходить через пустыни, прощать, помогать ближнему.

Разговоры у Хомякова получались. Сначала он сидел в тарусском доме у старых друзей, те — истовые музыканты, консерваторские преподаватели — дали ему и кров, и кровь. Кровь в смысле информации — рассказали о нем кому только могли, представили врачевателем сердец. Начал он со знакомых, затем перешел на знакомых знакомых, а дальше капли соединились в ручей, а ручей в реку — многие прослышали о нем и потянулись на огонек. Первое доверие возникло к нему из сочувствия: ну как же, он сам-то беду знает, жена так жестоко бросила его, та самая жена, ради которой он когда-то предал друга, человека, о котором осталась взаправдашняя светлая память — Ефима Соровского. Через многое прошел он, пережил разочарование и в любви, и в женщине, ходил в паломничество. Костины собеседники дивились, как точно он видит и прошлое, и настоящее, и даже будущее, а в этом у людей потребность тоже велика: поди разберись, менять ли квартиру, оставлять ли наследство неблагодарным детям, кого принять на работу, а кого уволить, иные богатые люди стали ездить к нему обсуждать сделки, крупные даже, многомиллионные. И потом возвращались с благодарностью — предостерег, уберег, ясновидящий он, одно слово.

Хомяков изменился внешне. И манерой речи (стал гундосить), и осанкой он очень стал походить на Ефима, цитировал его любимые высказывания, зачитывался его любимыми книгами — «Волшебной горой», «Игрой в бисер», потом Аквинским, Августином. Он часто и подолгу думал о Ефиме — обоих бросила Софья, поломав всю жизнь. Но хочет ли он, Костя Хомяков, от горя уйти так, как ушел Ефим? Он представлял его в Летнем саду на скамейке, с запрокинутой головой и остановившимся дыханием, лето было на дворе, первые, наверное, легкую добычу заметили мухи и облепили пропитые, прокуренные уста его, а потом, говорят, подбежала к нему девочка, дернула играючи за рукав.

После паломничества они с Джакомо пошли по монастырям — и Джакомо рассказывал ему о Симеоне, привел в монастырь, где Джакомо когда-то сочинял пасквили на Симеона, а потом навсегда утратил нормальный сон. Джакомо показывал ему фотографии. «Звали его так, потому что он из твоих мест, — все время повторял Джакомо, — в этом еще одна была его слабость, хотя что такое слабость, а что сила?» Он показывал Хомякову благодарственные записи излеченных Симеоном, удивительные свидетельства о его ясновидении, он говорил о нем с такой пылкостью, что нельзя было и помыслить, что причастен он к его земному распятию. Впрочем, Хомяков понимал, как это может быть: разве Ефим внутри его самого не сотворил то же самое, что Симеон сотворил в Джакомо? Разве есть что-то сильнее той любви к убиенному нами, что иногда так загадочно вспыхивает в нашем сердце?

Даниил Аршинов, его бывший спутник по паломничеству, немолодой уже человек, близкий к сильным мира сего, начальник газетных полос и эфира, тоже временами наведывался к нему за советом. Он был в общем симпатичен ему: отпрыск хороших родителей, молодость, полная дурных дел, возвращение в колею — проверенный рецепт добропорядочности и готовности к благотворительному поступку. А еще — больной ребенок, Муха или Маха, камень на его душе и гноящаяся рана в сердце.