Мария Голованивская - Пангея

Но к Нур грязь не прилипала, никто не завидовал ей и не целился злыми словами ей в сердце. Чудо. Да мало ли чудес случалось с Нур?

Она, конечно же, убедила Исаака приехать к ней на подмогу. И он приехал и, засучив рукава, принялся за дело. Остров ему надоел, некуда там деваться, вот он и уехал учиться в Неаполь, стал пописывать статейки в местную газетенку, сначала про торговлю и магазины, потом про туристов, а потом и про мафию. Уехать ему оттуда было самое время, многие заточили на него зубы, и Катерина очень волновалась — как бы не свели счеты с пацаном. Правда, в ее концерне он не прижился, заскучал, ему оказалось интереснее писать в итальянские издания о русских нравах. Некогда искушенный в любовных делах официантишка обладал и острым взглядом, и ловким языком. Он писал про нищету, про убийства, про ревностное сведение счетов, про воровство — фурор! Девушки зачитывались репортажами о его похождениях и приключениях, старики видели в нем ярого защитника их интересов, домохозяйки с замиранием сердца следили за судьбами невинно осужденных, писал он много, взахлеб работал, исколесил все, описал и сибирскую язву, чуть было не вылезшую из растаявших в вечных льдах скотомогильников, и восход над Байкалом, и бандитские кровеобильные перестрелки — и каждую его статейку читали по пятьдесят тысяч человек и пристально следили за ходом его мысли.

Многие предупреждали Константина, что происходящее в медиахолдинге совсем ни к чему при нынешнем течении дел. Кризис в стране. Мусульмане бесчинствуют, повсеместно строят мечети, а народ стонет, проклинает их, берется за вилы да за ножи. При таких делах народ нужно успокаивать, а не стращать, как это делает Исаак, надо бы его окоротить, да и очарованность Нур пора бы поубавить — слишком уж большое влияние на умы у этого ее холдинга. «Там звезда на звезде, — нашептывали они Константину, а куда такое скопище златоустов ринется при обострении — тоже вопрос, как бы нам на себя не накликать беды!» Но Константин слушал это все в пол-уха: он сам зачитывался и статьями Исаака, сам оторваться не мог от радиостанций, которыми заведовала Нур, сам с интересом смотрел передачи по ее телевизионным каналам.

— Ты спрашиваешь меня, что плохого во всем этом, если ничего плохого пока нет? — переспрашивал Пловец Константина, неизменно растапливая камин в его кабинете изданиями холдинга, которым руководила Нур. — Здесь все плохое — радость смертельна для не умеющих переваривать ее. Они задушат тебя, когда поймут, что ее можно получать и без тебя. Да она просто околдовала всех, разве ты этого не видишь?

Действительно, были, были вокруг Константина люди, которые прямо говорили о ее колдовстве и об опасности этого колдовства.

— Вот ты посмотри, — говорил ему Голощапов, — если мне что-то нужно, придумать какую-то интригу, — значит, я должен идти к ней на поклон? Но я не хочу идти к ней на поклон, она мои команды не выполняет, потому что вы все в восторге от нее, не так ли? А чьи тогда она выполняет команды?

Константин то ли действительно так был очарован Нур, то ли дела его после гибели Наины сильно пошли в гору — все-таки, чего греха таить, она висела глыбой у него на шее, — теперь он перестал разрываться между двумя домами, стал жить со своей второй семьей, нефтяные цены взлетали до небес, делая каждую секунду его богатство все более сказочным, от золотых инъекций молодость занялась в нем с новой силой — и ему самому хотелось яркости впечатлений, которые и обеспечивала ему Нур.

Но все это закончилось в один момент, и никто так и не понял, почему. Как-то утром она пришла в свой кабинет, увитый лианами, — мама Лиза дала ей череночек, и через полгода ее кабинет так же напоминал тропический лес, что и мамина убогая комнатка в отделе кадров, — щелкнула клавишами компьютера, посмотрела на экран. Но взгляд ее соскользнул куда-то вниз, и как она ни старалась удержать его на экране, он все убегал и убегал. Внизу ее живота была тяжесть, обычная в общем для молодой женщины, но когда она потрогала себя рукой, она обнаружила, что ее цветок почти что умер, не только не шевелится, но и еле дышит. Неужели она погубила его всей этой суетой и погоней за искрометными событиями? Она так давно никого не любила, так давно не чувствовала упоительности прогулки, не видела синевы небес, не нюхала цветов. Я убила его фальшивой реальностью, сползающей с газетных полос? Я убила его холодностью отражения, его извечной кривизной? Его затаскали сиюминутные людские восторги, замучили, как котеночка?