Мария Голованивская - Пангея

Для начала Хомяков рассказал им про Симеона, чудотворящего человека, видевшего все наперед и умевшего без малейшей запинки читать мысли тех, кто к нему обращался. «Руки у него страшно кровоточили, стигматы воспалялись, но кровь его пахла травами и сладостью ягод, а не запахом нутряной жидкости. Слабый всегда был здоровьем он и сызмальства мечтал только об одном — Господу служить, так близок был ему Христос, которого и я видал, и Даня, и Нур тоже. Я ведь не ошибаюсь, мы знакомы?» — для проформы уточнил он у Нур.

Нур почему-то заплакала в ответ и крепко обняла его.

Во время рассказа о Симеоне Голощапов ухмылялся, показывая не только страшную гниль отремонтированных зубов, но и кромешную черноту, заполнявшую его до краев. Принимал Хомяков их не как страждущих, а как добрых знакомых, пришедших просто потолковать о том о сем, Лида накрыла стол с вареньем, диким медом, хлебом, заварила мяту — все, что они ели, им приносили — ну куда еще идти в магазин, если дом полон то яйками, то хлебами, однажды рыбы привезли совсем свежей, утром еще выловленной в Оке, так Костя не ел ее, крестился, говоря: «Живая она еще, это только плоть ее заснула, а душа теплится».

Угощение было простое, но вкусное, избалованный разносолами Голощапов уплетал за обе щеки, Нур от меда хохотала и румянилась — отчего-то всегда яство это вызывало в ней неодолимое веселье, Даня не отставал, наворачивал и, насытившись, беззаботно и легко разговорился о Мухе, даже фотографии доставал, за что-то в тысячный раз благодарил Константина, словно хмельной: жили «девочки» — так он называл дочь и бывшую жену — в своем далеке мирно и солнечно, несмотря на непроходящую грусть, но что уж тут попишешь.

— У вас, Семен, язвы скоро проступят, — грустно сказал Хомяков, глядя полуприкрытыми глазами на руки Голощапова, — что-то, как сказали бы медики, с обменом, но я скажу иначе: много накопилось такого, что отравляет.

Голощапов хотел по привычке съязвить, но осекся: да что за мракобесие такое! Какие язвы? Где?

— Типа псориаза, только не будут зудеть, а будут кровить, лопаться и болеть отчаянно. Траву вам нужно пить, горькую, уже сейчас, тогда собственная горечь начнет делаться слаще. А вы вместо травы сладкое лопаете, сегодня на завтрак съели несколько эклеров.

— Болеть? — повторил за ним Семен. — Кровавые язвы? Эклеры? Где, я спрашиваю, где именно они проступят? И до какой степени больно? Я буду обезображен? На лице?

— Везде, батенька, — грустно сказал Костя, — и я пока не понимаю, как они могут пройти. Вы плохо переносите боль?

Голощапов закурил, несмотря на то, что Лидуся предупредила — не курят здесь, — и отошел к окну. Боль? Как он ее переносит? Нужно было понять. Все меркло перед болью — он знал это отчетливо. Вначале вроде сильные хорохорятся, изображают героев, но со временем боль становится сильнее любого героя, даже самурая, который знает про боль все досконально и поэтому умеет заговаривать ее. Вот она только шевельнулась, эта боль. Или резко пронзила, и сразу колотится сердце, а иногда и слезы, никого не спросившись, лезут из глаз, и быстро наступает ночь, и не скроешься от нее, даже от себя можно уйти, позабыться, принять дурман, но от сильной боли разве уйдешь надолго — только морфий или что-то поновей, и вот уже нет тебя, скоро так нет, а есть только дурь и адские сны, если не заслужил другие, и стальное жало, ворочающееся в тебе и рвущее в клочья все, чем был ты сам. Он-то это знал, он по молодости крепко попадался. Да и Лот, прежде чем приблизить, испытывал его, подтравливал, чтобы в муках Семен проболтался.

— Когда язвы пойдут, я обращусь к вам и спрошу с вас, — сухо сказал Голощапов. — Может, вы и заразили, а пока к вам другое дело.

Тон его смутил присутствующих, улыбка съехала с лица Нур — и все сразу сухо заговорили о деле, под мерное и мирное кивание Костиной головы, который то ли дремал и кивал своим сладким грезам, то ли слушал и сверял факты со своим ощущением.

— Да ты уснул, старик! — не выдержал Голощапов. — Зачем вы притащили меня к этому козлине?!

— Не сплю я, — мирно прошелестел Хомяков, — слушаю вас, слушаю и вижу, что беда ваша не так страшна.

— Понимаешь, — тепло и по-дружески говорил Аршинов, — мы Платона давно знаем, Нур совсем близко знает, любовь была у них, и он очень ей помогает. И он был хороший парень, пытливый. Сын Лота, незаконнорожденный, но единственный, сильный — и Лотовы люди, вон Семен наш и другие, очень на него надеялись, что он изменит все и придет во власть. Семена не очень-то к нему и пускали, понимаешь, но издалека он видел и знал, что правильно все развивается и можно уже затевать большое изменение. Платон-то никого из старых не обидит, он же свой, из семьи.