Мария Голованивская - Пангея

— О чем ты все время думаешь? — не удержался Платон.

Вместо ответа она кивнула.

«Странная все-таки, — подумал Платон, — ну да ладно, так еще интереснее».

Он так никогда и не узнал, в какие мысли она уходила. А уходила она погулять — у нее была эта привычка с самого детства, когда ей становилось скучно или невмоготу, она уходила через воображаемую калитку в сад и дальше, словно Алиса в стране чудес, разгуливала и туда, и сюда, проваливалась в кроличью нору, пила чай, и ей стоило болезненного усилия прекратить свое путешествие и вернуться назад, в скучное «опять двадцать пять». Из-за этой странной склонности к грезам ее считали недалекой, отсталой, даже сумасшедшей, но никто никогда еще не сумел разлюбить ее из-за этого, хотя многие и пытались. Она возвращалась, вздыхала и говорила ту самую реплику, которую собиралась сказать до путешествия, — непонятно как, но она никогда не выпускала нить разговора:

— Знаешь, за что женщина любит мужчину? За что вообще можно любить? — вдруг ни к селу ни к городу сказала она.

— Lesson number one? — спросил Платон, натягивая брюки. — Давай я попробую угадать?

Аяна рассмеялась. Почему — он не понял. Может быть, своим мыслям, а может быть, он и выглядел нелепо, прыгая по комнате на одной ножке.

— Женщина любит мужчину, — со всей серьезностью заговорил Платон, — за его силу, способность защитить ее, дать ей смысл, но также и за его слабость, беззащитность и за то, что он лишает ее жизнь всякого смысла. Ну как? — самодовольно улыбнулся он.

Аяна зевнула.

— Ну да. Вроде этого. Но мужчину, который так отвечает, полюбить невозможно, — сказала она, садясь на диван.

Страшная скука вдруг опять нашла на нее. Когда же, наконец, она сможет перестать работать? Неужели она не заслужила, чтобы все эти гадкие царедворцы, эти людишки с дыркой вместо души оставили ее в покое? Как вообще она докатилась до того, что спит с сосунком на заказ?

Слезы потекли по ее лицу.

Он сел рядом с ней, попытался утешить.

— Скажи, а как ты думаешь, мой папа любил маму? — по-детски спросил он. — Мой отец, Лот.

Аяна внимательно посмотрела на него.

— Конечно, любил, — она потрепала его по волосам. — И не потому, что он был нужен твоей матери, чтобы тебя родить, а потому, что он знал, что она прекрасно может обойтись и без этого.

— Да что ты такое говоришь! — Платон встал и заходил по комнате. — Кем моя мать была бы, если бы не родила меня? Циркачкой! Дурой набитой, вращающей хулахуп. Ты соображай, а!

Они проговорили еще с час. Про Константина и безвременно ушедшую Лотову жену. Забыв все предосторожности, Аяна поведала ему, что, скорее всего, ее убили, и убили колдовством. Платон опять закипятился, крутил пальцем у виска, говорил, что никаких ведьм в природе не существует. Аяна в полушутку возражала ему: «А я, по-твоему, кто? Только не говори мне бестактности!», но Платон повторял: «Ерунда, ерунда», и они чуть не подрались, и она даже несколько раз искренне рассмеялась. Но через короткое время очнулась:

— Уходи, время твое вышло, я жду гостей.

— А можно, я останусь, — запросил Платон, — ну куда я сейчас пойду? Мне будет тоскливо! У тебя хотя бы будут играть в карты?

Платону понравился вечер с гостями — суетный, роскошный, бурлящий. Аяна умело играла хозяйку, изысканно принимала, мудро управляла общей беседой, исподтишка показывая Платону, кто есть кто на самом деле. «Вот этот — скряга, смотри, как держит бокал — двумя пальчиками. Боится расплескать! А вот этот — нищий, а корчит из себя богача, хвастается тем, что ел и где был, из кожи вон лезет — значит, плохи его дела». Платон увлекался ее уроками. Ему нравилось, как она препарировала мужчин. Но еще больше он восхищался ее звериным чутьем, позволяющим твердо выигрывать за карточным столом в любую игру — в покер, бридж, вист. Видно было, что с ней боялись играть. Даже не из-за верной потери денег, а из-за унижения, которому она, как всегда, подвергла продувшегося.

— Теперь пой! Громко пой — и чтобы мы поверили, что ты стараешься.

Или того хуже:

— Ну-ка ляжки свои покажи нам! Давай, касатик, спускай портки!

Его отношения с Аяной «сложились» — так он рапортовал Еве. На самом деле он встрескался по самые уши, горел как в костре, корчился и извивался. Он приходил к ней истомившийся и с порога накидывался, валил на пол. Она этого не любила, вопросительно поднимала бровь, силой усаживала за скучный ужин. А как не истомиться, когда ее большие миндалевидные зеленые глаза все время глядели на него, когда даже они не были вместе? И пышная рыжая шевелюра, унаследованная от отца, щекотала ему живот все ночи напролет, хотя он и спал один? Да, конечно, она колдунья, зря он над ней тогда посмеялся! Ее нос с горбинкой вызывал в нем щенячью нежность, он всегда хотел подставить щеку, он хотел лизнуть его, укусить этот нос. Никакой в ней не было показной опытности, она умела быть своей в доску, надежным товарищем, и он многое рассказал ей такого, что не рассказывал никому и никогда. Как совсем еще маленьким закопал мертвую ворону и каждый день откапывал ее, чтобы посмотреть, как она разлагается. Как подложил однажды матери в еду крошечный кусочек своего кала и ликовал, наблюдая, как она принюхивается, не понимает, в чем дело, но ест, ест! Он рассказал ей однажды, что, играя с котеночком — милым чудным рыжим шариком, как будто нечаянно задушил его, что-то в нем шевельнулось, какой-то сладкий нерв, и пальцы сами сцепились у него на горле, и он глядел на его судороги с жалостью и наслаждением, а потом долго не мог забыть этого, не мог уснуть, вспоминал посекундно, как они играли, да как вдруг он взял его за шею, да как тот бился, и как он потом его закопал в саду под окном и все глядел на холмик, которого уже и не было видно, а он все глядел и глядел.