Мария Голованивская - Пангея

Как же много ошибок она сделала тогда, думая о своем братишке-голубе, так она называла его, когда разговаривала сама с собой.

А Катерина вдруг отчаянно захотела платьев, шелковых, в цветах и бабочках, ярких покрывал и красных туфель. Конечно, живот ставил крест на всех покупках, но она ходила, приценивалась, на пальцах объясняла продавщицам свой обычный размер, как будто собиралась здесь остаться надолго и прийти к ним уже после родов. Потом она начала учить слова. Ей, всегда равнодушной или даже раздражающейся на кухонные дела, вдруг неимоверно захотелось научиться готовить всю эту волшебную снедь — пасту с базиликом, рыбу, ракушки, сладости всех пород, она сначала перенимала искусство пузатого и надутого местного повара, а потом, не без хитрости, конечно, она заполучила пропуск и в сердце матери Анджело, которая, сначала нехотя, стала обучать ее делать ньокки из пятнадцати видов разной муки.

Ниоткуда вдруг взялась весть о грядущем отъезде — письмо пришло от Джоконды: пора собираться, уже семь месяцев, пора домой, а то море штормит и непонятно, можно ли будет потом доплыть до Неаполя, чтобы оттуда вернуться самолетом. Но зачем уезжать в феврале из этого итальянского рая в промозглые вьюги, к исполинским ветрам? Конечно, не тепло, но солнечно ведь, и уже буквально через две недели будет тепло, можно будет гулять в одной легкой кофточке и греть животик, а что там, дома, в феврале: свитера, шубы, насморки, скользкие дороги. И тягучий ноющий вой ветра, то ли умоляющий о чем-то, то ли грозящий бедой.

— Но как мы поплывем в такую качку? — негодовали девушки, — вывернет наизнанку и без живота, а с животом мы просто родим по дороге!

— Катя ни за что не уедет отсюда, — шепнула Мюриэль румыночке, я это глазами вижу и сердцем чую, вот увидишь.

«Ты ведь знаешь, какой у меня характер, — мысленно писала Катя Ханне, у нее уже не было компьютера, — я все время иду как бы против течения, как рыба на нерест, против мамы, против навязанной мне чужой воли, это, наверное, потому, что мне кажется, что все мне хотят зла. Вот я должна была отдать этого ребенка, но вчера он шевельнулся, и я вдруг так остро почувствовала, что люблю его, люблю страстно, больше всех на свете! Ты осуждаешь меня, да?»

«Люди в основном ничего тебе не хотят — ни добра, ни зла, — так же мысленно отвечала ей Ханна, — люди думают только о себе, но иногда само получается так, что они как бы хотят другим зла, чтобы защитить себя, но у них не получается защитить, и остается одно зло. Если ты позволишь себе полюбить этого мальчика, то это будет ужасно. Так я сейчас чувствую. Но с другой стороны, как ты можешь не полюбить его?»

— Она там кого-то встретила, — пожаловалась Ханна Лизе, — и я не знаю, чего и желать, чтобы она осталась там или чтобы вернулась домой.

Лиза широко улыбнулась, обнажив свои мелкие некрасивые зубы, но улыбка все равно получалась светлая, и она сказала, как будто даже самой себе:

— Случай редко ведет в никуда. Она останется там, вот увидишь.

— Почему ты так уверена? — спросила Ханна.

— Просто так будет, — заверила ее Лиза.

Анджело узнал, кто эти женщины и почему они здесь, от распорядителя виллой. «Эти женщины — добровольные заложницы, — подытожил распорядитель.» «Как ты думаешь, сколько им платят?»

Не дождавшись ответа, он пожевал губами, посмотрел вдаль, на берег, на макушки кипарисов, на кораблик, отрезающий горизонт от морской глади, вдохнул большими ноздрями и выдохнул: «Вот она уедет, родит, а ты женись на ней потом, и дела свои поправишь, и душу порадуешь».

Анджело вздохнул в ответ. Закручинился. Опустил лицо в большую ладонь с загоревшей дочерна тыльной стороной. «Разве так может быть — она, как курица-несушка, отдала свой плод в чужие руки?»

На этом чудном острове, где Анджело родился и вырос, он знал всех. Не потому даже, что остров этот был мал или беднонаселен, три больших города в сезон переливались огнями и гудели от праздности и разгула, и население его ликовало и неизменно прирастало от этих празднеств и разгулов, длящихся в сезон даже не сотню, а добрых несколько тысяч лет. Была у него одна любовь — дочь известного на весь остров горшечника, а горшки здесь в цене — везде цветут цветы и везде, еще с античных времен, — в горшках, и они даже гуляли вместе, и даже целовались, и он несколько раз трогал ее, трепеща, за самую ее нежную женскую сердцевину, но когда он упал с моста — а любовь его тогда к ней была в самом разгаре, милая девушка, то ли от испуга, то ли от скудости чувства, ни разу так и не пришла его навестить. Может, ей сказали, что сломан позвоночник, и он будет ей в тягость. Да и в семье нужен работник, а не калека-колясочник. Встав через Саломею на ноги, он забыл о дочери горшечника и вот уже десять лет как не испытывал ни к какой женщине чувств, он даже и не был близок ни с кем с тех пор, потому что после Саломеевых восточных ласк воображение его не желало принимать никого другого. Но эта русская, эта скуластенькая с острым носиком сразу запала ему, сразу, с первого же мгновения, когда ткнула почти по-детски в его наколку на плече и спросила неуклюже: «А это — что?»