Мария Голованивская - Пангея

— Кто вытворяет? — автоматически спросил Михаил.

— Да бес же! — воскликнула Асах. — Он резвится с ним, до смерти не замучает, но душу вымотает и тело помнет. Мы, мусульмане, поэтому и не пьем, что бесы с пьяными забавляются.

— Какие глупости — не удержался Михаил, — обычная дисфункция вестибулярного аппарата.

Он часто потом вспоминал эти слова Асах, когда сонмища случайностей ополчались против него, когда завязывал шнурок и от неловкого движения вывихивал палец, когда удачному флирту мешал нежданно разразившийся понос, когда ключи от дома оказывались не в той куртке, когда путался день встречи, время неслось то слишком быстро, то слишком медленно, работая против него, оставляя Михаила перед разбитым корытом.

Так, точно так случилось, когда он впервые приехал на Всемирный астрологический конгресс в Нью-Йорк, через год после переезда в Вену, также в январе, на этот раз студентом; его пригласили лично, и они с Анитой вместе собирали его, покупали сорочки, гладили штаны. Но новые и отглаженные рубашки в последнюю минуту спрятались под грудой одежды для стирки, и он забыл их взять, чему придал слишком большой смысл — не для него, видать, все эти роскошные сборища, где у каждого блестят очки, а на груди бирка с именем, быть ему, видать, до конца дней неудачником с крученой, как грубая веревка, судьбой.

Конференция проходила в здании ООН, и Михаила в этом здании потряс даже не маятник Фуко, подлавливающий вращение Земли и выставляющий его напоказ, а витраж Шагала в восточной части вестибюля, который он посвятил разбившемуся в авиакатастрофе второму генеральному секретарю ООН Дагу Хаммаршельду. Какие-то странные предметы, несущиеся в голубом вихре, складывались в портрет того, кто кружил пьяницу на Эльбрусе, странный ребенок целовал ангела, но ангел ли это и сможет ли он спасти? И за этим вопросом Шагал видит «Окно мира»?

Вечером после доклада, который прошел с большим успехом, Михаил с другими физиками отправился в знаменитый джазовый клуб в Гарлеме глотнуть экзотики и предаться самой что ни на есть идеально скроенной расслабленности. Они много выпивали, курили траву, музыка, источавшая попеременно то огонь, то нежность, растворяла в них остатки умственной прямолинейности, и уже ближе к полуночи на сцену вышел совсем молодой парень, белый, с огненно-рыжей копной волос и крупными веснушками на носу. Когда посетители увидели его, бледного, с пламенеющей шевелюрой, они не просто зааплодировали, но заревели в неистовом восторге и застучали ногами по и без того уже продавленному полу видавшего виды кафе.

— Это лучший джазовый музыкант Гарлема, — жарким шепотом сообщали завсегдатаи новобранцам, — его сакс сводит с ума не только знатоков, но и самых равнодушных к джазу зануд.

Рыжий начал играть, слушатели завибрировали в такт, выпуская наружу снопы разноцветных чувств, которые музыкант умело наматывал на извлекаемые из сакса звуки, выдергивал их, как нитки, натягивал, как струны, на невидимый и неведомый инструмент. Он то смешивал их, делал из них совершенно запретный и неприличный микст, то разъединял и играл партию соло, выплевывая собственную феерическую гамму ощущений и галлюцинаций.

Это было чистое колдовство.

— Но почему он так похож на меня? — подумал Михаил, добивая черт уже знает какой джин-тоник. Что за оптический обман?

Он подошел поближе, сел в первый ряд. Ну да, конечно, у него в девятнадцать лет были такие часы и такие же штаны, только серые. Именно так он и выглядел и взмахивал рукой — он узнал свой жест.

После выступления зал, впавший в транс, поднял его на руки, женщины обнажали перед ним груди, предлагая ему, как богу, выбрать любую из них для того, чтобы отдохнуть, уснуть прямо здесь, на этих белоснежных подушках.

Он выбрал высоченную мулатку с шелковой кожей цвета cafe-creme и ослепительной сахарной улыбкой и ушел с ней сквозь толпу, забыв горящий огнем саксофон в углу сцены, он растворился, оставив толпу ликовать, и Михаил почувствовал на щеках слезы, так давно, может быть, с самого детства, не выходившие из его глаз. Он вернулся в отель под утро, он проспал весь день, напрочь забыв о докладах и встречах с коллегами, вся эта суета вдруг представились ему глупой, никчемной, он ушел мыслями к своему двойнику, отставшему от него во времени более чем на двадцать лет.

Но что можно узнать о молодом белом музыканте, игравшем в Гарлеме джаз?

Не известно даже, откуда он взялся, снискавший славу среди черных и начищенных до блеска музыкантов, просто однажды пришел поиграть, да и какая биография может быть у такого юнца?