Мария Голованивская - Пангея

Так и Миша, Михаил Иванович Просолов, никогда не должен был встретиться с Асах. Он никогда не должен был почувствовать своей малоискушенной душой и тем более телом ее пряности, густоту и яркость вдоха и выдоха, он не должен быть трогать своим языком ее губы — темные, как кора дерева, не должен быть узнать эквилибристику ее языка, жар ее нутра, всегда пульсировавшего в такт его движениям.

Попробовав это, а потом так противоестественно оторвавшись — в холод и вонь камерного насилия, к жестким ударам кирзы под ребра и мужским миазмам, он забыл, что на свете существуют другие женщины. Все рисунки заключенных — на стенах туалетов и камер — казались ему изображениями Асах. Календарики с красотками и фотографии звезд кино, украшавшие водительские кабины, бытовки, различные КПП, через которые он проникал внутрь своих тюрем, заборов, оград, все они, несмотря на разительные отличия, казались ему портретами Асах: она стала для него обозначением женщины как таковой, ее неодолимой силы, ее возможности свести с ума, отнять душу, сильно и решительно изменить рисунок судьбы, хотя руки ее слабы, пальцы тонки, брови как нить и бедра округлы и должны они только пленять, а потом сохранять плод, давать жизнь, а не отнимать ее.

Анита не была такой гибкой, ее мускулистое тело было плотным, как будто непроницаемым, ее любовный опыт привил ей умение соединяться быстро и без капризов в противоположность Асах. Скорость, которую невольно предложила ему Анита, смутила его. Как же можно так «быстренько»? Разве такое наслаждение, которого он так долго был лишен, следует потреблять на скорую руку?

Уловив его удивление, Анита сказала:

— Мне некогда разлеживаться, мне нужно работать. И ночью я должна спать, а не кувыркаться с тобой. Но ты мне нравишься, ты культурный.

Его воображение молчало, когда он сходился с ней.

Поначалу он еще видел Асах, ее извивающееся, как пламя, тело, но потом внезапно всякая картинка пропала, и он тыкался в черноту, дергаясь в такт повелению своей плоти и более не переживая ничего.

В чем было его главное переживание, когда он любил Асах?

Он чувствовал, что кто-то совсем иной, чужеродный дотрагивается до него через нее. Кто-то тянет к нему руку, берет его то за горло, то за волосы, протаскивает лицом по самому дну, потом с силой дергает наверх, и он утыкается носом в пустоту неба и холод восседающих на нем звезд. Он прекрасно помнил это свое первое ощущение от близости с ней: жар захлестнул его, и он потек по этому жару, как вулканическая лава, а потом вдруг ударил холод, и он застыл в ней, в раскаленной Асах, как опущенный в ледяную воду только что выкованный скипетр, как наконечник копья, сияющий свежей твердостью металла. Каждый раз, прежде чем соединиться с ним, она монотонным голосом читала молитвы, и Михаил, смиряя в себе нетерпение, даже иногда заслушивался этой странной и совершенно непонятной ее речью, сквозь которую иногда проступала совсем другая молитва, обращенная к кому-то иному, не к Аллаху даже, а к кому-то, кто был всегда, задолго до него, извечно, до большого взрыва, до того, как чернота и свет разделились. Но возможно ли такое? Было ли такое время и был ли тогда тот, кому можно было поклоняться?

Эти неловкие бредни спутывались в его голове, он прикрывал глаза и приходил в себя, когда все между ними уже совершилось, и она лежала, распустив волосы, поперек его живота.

Асах вытеснила из его души слабые ростки веры. В ее бога он верить не мог, но и Господь с детских картинок и бабушкиных рассказов покинул его. Она первая показала ему сатану.

Как-то они шли вместе от обсерватории к его общежитию, был поздний летний вечер, заполненный воплями цикад, жара спала, и казалось, все распускается в чудной прохладе, мягко ложащейся пластами на этот поселок, хутора вдалеке, здание обсерватории, дорожки аллей.

— Посмотри сюда, — внезапно вскрикнула Асах, — ты видишь, что он с ним вытворяет?

Михаил посмотрел туда, куда указывала Асах. Справа от дорожки, по которой они шли, на пышном газоне пьяный пытался подняться и неуклюже падал обратно на траву, кряхтя и проклиная все на свете. Внезапно налетел ветер, откуда он мог взяться среди такой волшебной прохлады и неги, одному Богу было известно, но ветер сорвал с его головы нелепую синюю панаму и покатил ее прочь от дорожки, как будто призывая несчастного следовать на ней. Тот, хрипя, поднялся на ноги и попробовал бежать, простирая руки вперед, но тут же упал опять, почему-то навзничь, больно ударившись о корягу, которая вылезла из травы и подставилась под его затылок.