Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

— А кто сказал, что жена? — удивился Карво.

— Вот те на… ну да ладно. Она не только прелестна. Она умна. — Голос Чатти стал печальным. — Вкупе с остальным — это уж слишком.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Карво. — Есть масса умных женщин.

— Я не имел в виду ее ум, — сказал Чатти. — Я имел в виду ее деньги. Она очень богата. Я имел в виду ее наряды. У кого из твоих знакомых дам-историков пальцы усыпаны изумрудами, кто из них выписывает платья и шляпки прямо из Парижа, у кого особняки в Лондоне и Париже и кто на зиму едет в поместье дорогого брата в Тулузу? На ней была шляпка словно воздушный именинный торт и очень короткое платье. Но платье надевают, а она из него вылезала, уже высвободила левое бедро и правое плечо. Оранжерейная лилия в огромных, как окна, очках. Ни жиринки. Бабочка — да что там — стрекоза! — сказал Чатти и закашлялся.

— Ты слишком много говоришь.

— А узнал я ее, когда увидел зубы, — печально сказал Чатти. — И по голосу, словно замороженному в холодильнике. Голос совсем не изменился. И сразу нахлынуло прошлое: Кристина, ее смазливая подружи ка Анна и я вновь сидим у "Липпса".

— Замужем? — спросил Карво.

— Да. Муж — какая-то шишка в министерстве иностранных дел, зовут Ронни.

— Что, — сказал Карво, — от ворот поворот?

— Да нет, — сказал Чатти. — Через неделю, когда они вернутся из Шотландии, я приглашен к ним на обед. Они едут с визитом к Лок-Ломондам.

Оба подбородка Карво вскинулись кверху.

— И я там бывал, — сказал он.

— Ну и как принимали? — съязвил Чатти. — "Боллинже", "Мутон Ротшильд" [2] Марки дорогих французских вин. …

И вновь Чатти на диване в кабинете Карво.

— Помнишь разговор о муже твоей первой любви, — спросил Чатти, — о том, кто заменил тебя в любящем, но разбитом тобой сердце, владельце электромастерской или, там, ателье проката телевизоров…

— Ничьих сердец я не разбивал, — сказал Карво, отрывая глаза от корреспонденции, — но кредиторы наверняка разобьют мое сердце.

— Представь, что ты опять в Париже. Девушка блестяще окончила Кембридж, но не вылезает из Национальной библиотеки. Глаза красны от напряжении, постоянно голодна. Иногда стрельнет у тебя десять или двадцать франков. Ты свидетель дней гусеничества этой мисс Сорбонны, твоей подруги, а она вдруг начинает избегать с тобой встреч на бульваре Сен-Жермен и гуляет по ночам, нарушая тишину шарканьем. С ней долговязый юнец в грязном плаще, который все время на нее натыкается, так как идет как-то боком и, о чем-то рассуждая, нагибается над ее макушкой, словно щиплет травку, хотя щипать там откровенно нечего: волосы жиденькие. Тесня ее то к краю тротуара, то к стенам домов, сплошь утыканным объявлениями, гласящими: "Развешивать объявления запрещено", он говорит, к примеру, о Германтах… А ты с горечью говоришь себе: "Два сапога действительно пара: и зубы у них похожи, и очки одинаковые. Их так и тянет друг к дружке".

На столе зазвонил один из телефонов.

— Карво, — сказал Карво, наваливаясь всем телом на стол. Внезапно голос его стал жалобным: — Нет, дорогая. Да, дорогая. Не стоит, дорогая. В таком случае непременно, дорогая.

Он осторожно опустил трубку и, часто моргая белесыми ресницами, медленно сполз в кресло. На побледневшем лице застыла маска великомученика.

— Это Долли звонила, — сказал он. — Так о чем бишь ты?

— Я говорю, — Чатти повысил голос, — что живут они в шикарном особняке! Куда ни глянь — Пикассо, Ренуар, Сезанн, Сутин. Особняк утопает в зелени и цветах. Самое красивое место на Кресенте! Слуга вносит шампанское, и появляется сам господин советник из министерства иностранных дел.

— Э-т-т-о еще кто?

— Я же тебе говорил. Супруг, Ронни.

— Появляется, — продолжал Чатти, — и начинает щипать травку на твоей голове. Он молод, но рано облысел, говорит эдак доверительно и кивает при каждом твоем слове, хотя явно любуется собой. Когда в комнату вплывает она, он восклицает: "Правда, хороша?" Она в платье из двух языков пламени. Один язык затянут петлей меж ног — но этого не может быть! — и весь вечер ты ломаешь себе голову, как она все-таки сумела надеть это платье. Входя, она говорит: "Песик!" А он смотрит на нее и говорит: "Киска!" Они только что приехали из Шотландии через Вену и Париж.

— Кто еще был? — жадно спросил Карво.

— Никого, — ответил Чатти. — Если не считать его сестры Роды. Приехала в Лондон на несколько дней за покупками. Приятная женщина, чуть старше брата, вылитая гравюра Джордж Элиот — тяжелые темные волосы, прямой пробор, викторианская брошь, словом, романтический идеал. Из породы тех, кто подолгу беседует с садовником, обожает прогулки в лугах, заседает в местном комитете по образованию. К тому же она страстный ботаник. Случайно заговорили о пионах в вазе, и она их назвала "пеонии". Сдержанна и скромна. О пионах сообщила, что их завезли в Корнуолл монахи ордена св. Михаила. В тринадцатом веке. Вряд ли она тебя заинтересует, Карво, она — сама добродетель.