Вячеслав Бондаренко - Взорвать «Аврору»

У набережной стоял большой паровой катер, на который был переброшен трап. Толстый экскурсовод в очках меланхоличным голосом урезонивал немедленно образовавшуюся очередь:

– Не толпимся, граждане, не толпимся. Экскурсии проводятся до двадцати ноль ноль, все желающие успеют посмотреть. Полтинник для членов профсоюза, двугривенный – для бойцов Красной Армии…

К Скребцовой скучающей походкой подошел Карпов, попросил закурить. Прикуривая, чуть слышно произнес:

– Чисто пока.

– Это пока, – так же неслышно ответила девушка. – Появится еще.

Карпов с усмешкой кивнул и ленивой походкой скучающего человека двинулся дальше по набережной. Скребцова, оперевшись ладонями о холодный гранит парапета, задумчиво смотрела на Неву.

Ей вспомнился родной дом – тот самый, который отец построил в 1910-м возле старой сабуровской мельницы. И тот день, когда она, пятнадцатилетняя и глупая, сидела под иконами за чисто выскобленным деревянным столом и, высунув от усердия язык, выводила на серой бумаге корявые строки:

«Дорогой Владимир Евгеньевич! Я так рада, что вы бьете проклятых германцев в хвост и в гриву и награждены чином поручика за храбрость в атаке, как я об этом прочла в журнале “Искры”, и еще там ваш художественный портрет в разделе “Герои и жертвы Отечественной войны”. Я за Вас все время молю Господа Бога, чтобы Он сохранил Вас в окопах… проливая кровь за Веру, Царя и Отечество. У нас тут все по-прежнему, все дожди в последнее время, а ко мне уже сватается Семен Захаров…»

Хлопнула дверь. В горнице появился отец Даши, крепкий шестидесятилетний мужик с просоленной проседью бородой. Он смаху уселся на лавку и неодобрительно качнул головой.

– Все пишешь, что ли? Ему?.. Ну пиши, пиши, бумага все стерпит… – Он стукнул огромным кулаком по столешнице и заорал: – Ответил он тебе раз хотя бы, дура ты косоглазая?!!

Даша отложила перо и уставилась в сторону. Ее глаза мгновенно набухли слезами.

– Ну чё он тебе сдался-то, а? – неловко продолжил отец, сбавив тон. – Ну ты глянь, вон, хоть Сенька Захаров какой… Толковый паря, с башкой, руки золотые. Тоже в офицера пойдет, коли захочет, щас это просто. А ты… – Он с отвращением сплюнул. – Тьфу, дура!

– Тьфу, дура, – раздался голос за плечом чекистки, – я ж тебе по-хорошему объясняю. А ты заладила свое, и ни с места…

Девушка, вздрогнув, обернулась. Мимо медленно прошла молодая пара, по виду студент и студентка. Они явно только что поссорились: юноша зло смотрел в сторону, а его подруга резко выдернула ладонь из его руки.

Скребцова усмехнулась. Перевела взгляд на «Аврору» и взглянула на часы. Было без двух минут девять.

Полковник Шептицкий, облаченный в домашний серый костюм, колдовал над большим мощным радиоприемником, установленным в углу комнаты. Генерал Покровский сидел в кресле, перед ним на столике стояла дымящаяся кофейная чашка.

Веселая мелодия джаза в приемнике сменилась торжественными звуками полонеза из «Евгения Онегина» Чайковского. Генерал оживился.

– Нашли, голубчик? Они любят оперу передавать, кажется.

– Нет, это Берлин, – покачал головой полковник. – Сколько воспоминаний, Алексей Кириллович… Я ведь с женой в опере познакомился, на «Евгении Онегине».

– В самом деле? – улыбнулся генерал. – Когда это было?

– В третьем году, в Одессе. Я в 60-м пехотном Замосцком служил…

– Это у полковника Михайлова, что ли? – заинтересовался генерал.

– Да, Михаил Пантелеймонович тогда был заведующим хозяйством полка. Он принял полк в июне пятого года, уже на японской.

– Мы с ним позже сталкивались в Умани, когда он 74-м Ставропольским командовал. Боевой был офицер… – ностальгически произнес Покровский. – Простите, я перебил вас… Сколько ж вам тогда было?

– Двадцать два.

– И что же? – продолжал улыбаться Покровский. – Офицеру же до двадцати трех нельзя жениться.

– Более того, – усмехнулся Шептицкий, – у меня и реверса необходимого не было, чтобы содержать жену. Пришлось зачисляться в запас, жениться, а потом снова поступать на службу… Эх, время-времечко.

Генерал помолчал.

– Где она? – спросил он тихо.

– На кладбище в Ялте, – так же тихо сказал Шептицкий. – Семь лет уже… Трех дней не дожила до эвакуации.

Его лицо, ставшее под воздействием воспоминаний моложавым и мягким, снова приняло угрюмое, жесткое выражение. Он резко крутанул ручку настройки. Полонез сменился громким припевом «Интернационала». Покровский поморщился.