Джон Грин - Многочисленные Катерины

– Катерина.

Он произнес ее имя тихо, с почтением.

Пять гудков, а потом – ее голосовое сообщение. «Привет, это Катерина», – услышал он. Это сообщение она записала, когда они вместе возвращались из магазина. «Меня сейчас нет, ой!» Она тогда ойкнула, потому что он ущипнул ее за попу. «Меня сейчас нет у телефона. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню». Он вспомнил все о том дне, и о других днях, и о том, почему ему этого не забыть. И – бип.

– Привет, это Кол. Я стою посреди соевого поля около Гатшота, штат Теннесси, – долго объяснять. Тут жарко, K. Я потею так, будто у меня гипергидроз, болезнь, при которой много потеешь. Черт, это не интересно. В общем, здесь жарко, и я стараюсь думать о чем-нибудь холодном. Я вспомнил, как мы с тобой возвращались по снегу после того дурацкого фильма. Помнишь, K? Мы шли по Гиддингс-стрит, падал снег, и было так тихо, что я не слышал ни звука, кроме твоего голоса. Было холодно и тихо, и я тебя любил. А теперь снова тихо, хотя и жарко, и я все еще тебя люблю.

Пять минут спустя, когда он плелся назад, его телефон завибрировал. Он отбежал туда, где был нормальный сигнал, и, запыхавшись, спросил:

– Ты прослушала мое сообщение?

– Думаю, это необязательно, – ответила она. – Прости, Кол, но мне кажется, мы приняли верное решение.

Он даже не стал говорить, что они не принимали никаких решений, потому что ее голос звучал так приятно… хотя нет, неприятно. Он заставлял его чувствовать mysterium tremendum et fascinans, страх и восхищение. Благоговейный ужас.

– Ты сказала об этом маме? – спросил он, потому что ее маме он очень нравился. Он всем мамам нравился.

– Да. Она расстроилась. Но она сказала, что ты как будто прирос ко мне, а в этом есть что-то ненормальное.

«Все лучше, чем так», – сказал Колин про себя и представил, как она закатила глаза.

– Впервые вижу человека, которому хочется стать сиамским близнецом, – сказала она.

– Сросшимся близнецом, – поправил ее Колин. – Кстати, ты знаешь, как называется человек, если он не сросшийся близнец?

– Нет. А как? Обычный человек?

– Одинец, – сказал он. – Он называется одинец.

– Очень забавно, Кол. Слушай, мне пора. Надо собираться в лагерь. Поговорим, когда вернусь. Думаю, тебе нужно немного от всего этого отвлечься.

И хотя ему хотелось сказать: «Мы же ДРУЗЬЯ, разве нет? Что случилось? Новый мальчик? Я люблю тебя всем сердцем», он пробормотал только: «Пожалуйста, прослушай сообщение», и она сказала: «Ладно, пока», а он не сказал ничего, потому что не хотел заканчивать разговор.

А потом тишина. Все закончилось.

Колин лег на землю. Пот, лившийся с его лица, был неотличим от слез. Он наконец – наконец! – заплакал. Он вспомнил их объятия, вспомнил глупые шутки, которые понимали только они, вспомнил, как приходил к ее дому после школы и видел через окно, как она читает. Ему не хватало этого.

Он подумал о том, как здорово было бы учиться вместе с ней в Северо-Западном университете и спать в одной комнате, когда захочется. Он тосковал и по этому тоже, хотя этого никогда, никогда не случалось. Он тосковал по своему воображаемому будущему.

Любить можно очень сильно, подумал он. Но тоскуешь всегда сильнее.

Он прождал у обочины целых двадцать минут, прежде чем подъехал Гассан. Линдси сидела рядом с ним.

– Ты был прав, – сказал Колин, усаживаясь назад. – Это плохая идея.

– Папочке жаль, – кивнул Гассан. – Фиговая ситуация. Наверное, и правда стоило ей позвонить.

Линдси развернулась:

– Ты так сильно любишь эту девочку, да?

Колин снова заплакал. Линдси перебралась на заднее сиденье и обняла его. Колин положил голову ей на плечо. Он старался не плакать, потому что понимал, что хнычущий юноша, почти мужчина, – это непривлекательно.

Линдси сказала:

– Не стесняйся, реви, если хочется.

Но Колин ответил:

– Не буду. Если я зареву, это будет похоже на брачный зов лягушки-быка.

И все, включая самого Колина, засмеялись.

Вернувшись домой, он до одиннадцати вечера проработал над теоремой.

Линдси принесла ему салат с курицей и тако из «Taco Hell», но Колин почти не притронулся к еде. Он вообще не очень-то любил есть, и тем более во время работы. Но в тот вечер весь его труд оказался напрасным. Он не мог закончить теорему – и понял, что его озарение ложное. Придумать теорему мог и вундеркинд, но завершить ее – только гений. Иначе говоря, кто-то гораздо более значимый, чем Колин.

– Я сожгу тебя! – громко сказал он блокноту. – Брошу в огонь!

Это была неплохая идея – вот только огня поблизости не было. Горящих каминов летом в Теннесси не найдешь, а спичек у Колина под рукой не оказалось, потому что он не курил.