Ричард Форд - Спортивный журналист

На мой взгляд, флоридские Баскомбы – это прекрасная современная семья, верящая, что в мире еще осталось нечто важное, а жизнь дала им больше того, на что они рассчитывали (или чего заслужили), включая сюда и нынешнее отсутствие работы у молодого Эдди. И я горжусь тем, что стал новым членом этой семьи.

Бастер – крупный общительный мужчина со светлой кожей и влажными глазами, консультирующийся по поводу своего сердца у хироманта и с наслаждением вовлекающий незнакомцев вроде меня в доверительные разговоры.

– Твой папа был умным человеком, не думай, что это не так, – сказал он, когда мы с ним сидели после обеда на затянутой сеткой задней веранде его дома, вдыхая сладкие ароматы азалий и грейпфрутовых рощ. Отца я помню едва-едва, и потому все это было для меня ново – даже то, что существуют люди, которые его знали. – Он как никто другой умел почувствовать будущее.

Говоря это, Бастер улыбается. Маму мою он ни разу не видел. И мое признание, что я почти никого из прошлого не помню, нисколько его не расстраивает. Это всего лишь прискорбный недосмотр судьбы, который он рад исправить, пусть даже я ничего интересного поведать в ответ не могу. И, если честно, проехав в тускнеющем свете по 24-му шоссе и свернув с широкой, уставленной финиковыми пальмами и фонарными столбами авеню на зады моего кооперативного дома, я обычно ощущаю желание (правда, очень недолгое) обладать прошлым, пусть даже смутным и не слишком лестным. Что-то в этом есть. Прошлое – вовсе не бремя, как я всегда полагал. Не могу сказать, что каждый из нас нуждается в полноценном, скроенном по литературному лекалу прошлом или что в конечном счете оно оказывается чрезвычайно полезным. Однако маленькое, скромное прошлое – штука не вредная, особенно если ты уже живешь той жизнью, какую выбрал. «Друзей человек подбирает сам, – сказала мне при нашем знакомстве Эмприс, – но родных ему выбирать не приходится».

Ну и наконец, что еще мне осталось сказать? Сложностей на сей счет никаких не предвидится, я, во всяком случае, их не вижу.

Сердце мое все еще бьется, хотя, сказать по правде, не совсем так, как раньше.

Голос по-прежнему звучен и располагает к доверию, – таким, сколько я помню, он был всегда, а с того пасхального дня в Барнегэт-Пайнсе больше меня не подводил.

Я сохранил дружеские отношения с Кэтрин Флаэрти. После двух дней, проведенных нами в ее неопрятной квартирке на Восточной Пятой, мы часто встречались, пока я не сорвался с места и не уехал сюда. Девушка она чудесная, пытливая, своенравная, точь-в-точь такая ироничная, как я наполовину подозревал, но мы с ней продолжаем вести и серьезные разговоры. Она поступила на медицинский факультет Дартмута и собирается прилететь сюда на День благодарения, если я еще буду здесь, для чего у меня, впрочем, ни единой причины не имеется. Выяснилось, что никакого Дартмутского Дэна не существует, и это должно послужить всем нам уроком: самые лучшие девушки зачастую остаются неприкаянными, и, наверное, именно потому, что они самые лучшие. Я довольствуюсь пониманием этого, а мы оба – поведением обычных студентов колледжа: подолгу, за полночь, разговариваем по телефону, планируем наши встречи в выходные дни и втайне надеемся, что никогда больше друг дружку не увидим. Я как-то сомневаюсь, что происходящее с нами – настоящий любовный роман. (Мне никогда не хватило бы храбрости повстречаться с ее отцом, которого зовут «Панчем» Флаэрти и который намерен баллотироваться в конгресс.) Впрочем, в виде постскриптума готов признать: насчет ее отношения к любви и любовным играм я ошибся, а кроме того, рад был обнаружить, что девушка она достаточно современная и не считает меня способным так или этак улучшить ее жизнь, хоть мне и хотелось бы обладать такой способностью.

От Викки Арсено я больше ни слова не получил и не услышал и нисколько не удивлюсь, если выяснится, что она воссоединилась со своим первым мужем и новой любовью, бритоголовым Эвереттом, что оба стали «людьми Новой эры» и сидят теперь в горячих ваннах, обсуждая свои задачи и диеты, противостоят равнодушному миру с помощью журнала «Консамер репортс» [65]и точно знают, кто они и чего хотят. Мир будет принадлежать ей, не мне. Я мог бы задержать ее развитие, но лишь ненадолго, а закончили бы мы озлобленным разводом, уж это наверняка. По моим догадкам, далеко не счастливым, в один прекрасный день Викки обнаружит, что не любит мужчин и никогда не любила (она сама мне так говорила), в том числе и отца, и выйдет на улицы с плакатом, на котором именно это и будет написано. Так устроена жизнь: сердечные наши дела складываются вопреки нашим ожиданиям, да еще и ровно наоборот, любовь становится жертвой случая и судьбы, и если мы говорим, что уж вот этого-то не сделаем никогда, оно в конце концов оказывается именно тем, что нам сильнее всего хочется делать.