Анатолий Вишневский - Жизнеописание Петра Степановича К.

В 1928 году я вложил в Золочевскую сберкассу вклад 25 руб. на твое имя, и 25 руб. на имя твоего брата. Недавно, проконсультировавшись с заведующей нашей сберкассой, написал просьбу Главному управлению гострудсберкасс и госкредита СССР (в Москву), чтобы эти 50 руб. с набежавшими процентами перевели на твое и на его имя соответственно в Харьковскую и Краматорскую сберкассы. 24 февраля получил отказ: «Поскольку в указанной вами сберегательной кассе, по обстоятельствам военного времени, не сохранились необходимые документы по довоенным вкладам, удовлетворить Вашу просьбу о выдаче довоенного вклада не представляется возможным».

Я написал письмо в «Правду» о том, что присланный мне отказ юридически не обоснован. Он, может, имел бы смысл, если бы 1 февраля 1928 года, когда я делал вклад, была не советская власть, а, скажем, старый строй. Но ведь в 1928 году мы все праздновали 11-летие Октября!

Я должен был бы получить не отказ в переоформлении вклада, а благодарность за то, что предоставил государству возможность пользоваться в оборотах моими деньгами (38 лет!). Но, оказывается, так как сберкассовская документация у них не сохранилась, то и мои сберкнижки, из которых видно, что деньги в Золочевскую кассу на сбережение внесены, я могу выбросить.

Выходит, нам, гражданам СССР, нельзя хранить деньги в государственных кассах вообще: вдруг сгорит вместе со своими документами какая-нибудь Золочевская или Валковская сберкасса, а когда вы предъявите свои сберкнижки, вам откажут в выдаче денег, хотя деньги-то не сгорели, они ведь не лежали в этой сгоревшей сберкассе, а давно уже были где-то в банковских оборотах.

«Правда» уведомила меня, что мое письмо она отправила в Госбанк СССР, откуда я и получу ответ. Но ответ получен не из Госбанка, а от того же Госуправления трудовых сберкасс и госкредита СССР, и в нем снова сообщается, что вернуть мне мои вклады «на основании одних лишь сберегательных книжек не представляется возможным». Я бы, будучи на месте этого Управления, дописал бы еще: «Больше и не гавкайте! Подумаешь, документ – сберкнижка!».

Если тебе приходится встречаться с юрисконсультом вашего института, или в другом каком-нибудь месте, – спроси этих юристов: правилен ли, с точки зрения юридической, полученный мною отказ. Может быть, мне надо написать воззвание к вкладчикам денег на хранение в госсберкассах, чтобы они немедленно выбрали свои вклады, имея в виду, что сберкнижки не являются юридическим документом, подтверждающим, что ты внес деньги в сберкассу? Меня, как ты понимаешь, не так интересуют эти 50 рублей, как сам принцип.

Как твое здоровье? Я здоров. Ехать к вам пока не собираюсь, так как буду заниматься огородо-садоводством. Уже посеял морковь, редис, и после XXIII съезда посажу лук, начну садить картофель, открывать виноград.

А ты ко мне приезжай, но делай это не с позиций «жалости», а из соображений «хотения», если такое появится. Также и письма, – пиши только тогда, когда будет желание, но не с позиций что мол, «давно уже не писал и неловко».

Хотел написать «папа», а подписался нечаянно фамилией – чертова привычка писать в разные учреждения!

С некоторых пор средний сын Петра Степановича стал писать письма – и отцу, и братьям – по-украински. Но не всегда. То по-украински напишет, то по-русски. Это мешало Петру Степановичу выработать позицию. Он, конечно, был не против украинского языка и сам нередко пользовался им в повседневной, так сказать, жизни. Язык он знал хорошо, с Грищенко всегда переписывался по-украински, и был даже в его биографии краткий период, когда, вознамерившись сделаться великим писателем, он всерьез подумывал о том, чтобы стать именно великим украинским писателем. В какой-то момент своих рассуждений он пришел к выводу, что в этом случае у него будет меньше конкурентов. Но в другой момент рассуждений он посчитал, что величие украинского писателя, даже, например, Михаилы Коцюбинского, все-таки не идет в сравнение с величием Льва Толстого, а на меньшее Петр Степанович, в те поры страшный максималист, не был согласен. Поэтому он возвратился к русскому языку и писал всегда только по-русски, если же обнаруживал в написанном залетевшие туда из его устной речи украинизмы (это случалось), безжалостно их вычищал.

Если бы средний сын Петра Степановича сейчас стал писать ему только по-украински, Петр Степанович мог бы усмотреть в этом какой-нибудь намек или вызов, дескать, что же это ты, папа, от своего родного языка отказываешься, счесть себя обиженным, и вообще было бы о чем поразмыслить, особенно такому мыслящему человеку, как Петр Степанович. Но средний сын Петра Степановича не давал для этого повода. Напишет пару писем по-украински, а потом – хлоп, опять по-русски. Ну что тут скажешь?! Сказать пиши только по-украински, если сам пишешь по-русски, было бы странно. Сказать наоборот – еще страннее. Петр Степанович был сбит с толку и – редкий случай – ничего не сказал.