Саша Соколов - Между собакой и волком

Рецептов бордосских пропоиц,

Что давят шато и де-кот,

Купаясь в точилах по пояс,

Не знает ликерный завод.

Но знает компанья бракеров –

Не знает унынья зане –

Священную силу кагоров

С бордовым осадком на дне.

Немало баклашек хороших

Сего дармового питья

Привозят они по пороше

В ягдташах косого шитья.

Привозят закусок без меры –

Колбасы, консервы, сыры:

Бракеры мои, браконьеры,

Да здравствуют наши пиры!

Но вот загорелась – понеже

Тьма тьмущая перешла –

В беленом гробу побережий

Пуркарского негру смола.

Поскольку охотник желает

Узнать, где жирует фазан,

В ошметках собачьего лая

Нам чудится слово сезам .

Сображник! За дряблую щеку

Последний глоток заложи –

Пора уж. Жужжи в получоках

И в чоках, ветрило, жужжи.

У Сороки – боли, у Вороны – боли,

У Собаки – быстрей заживи.

Шел по синему свету Человек-инвалид,

Костыли его были в крови.

Шли по синему снегу его костыли,

И мерещился Бог в облаках,

И в то время, как Ливия гибла в пыли,

Нидерланды неслись на коньках.

Надоумил Волка заволжский волхв:

Покидая глубокий лог,

Приползал вечерами печальный Волк

И Собаку лечил чем мог.

У Сороки – боли, у Вороны – боли,

Но во имя волчьей любви

От Вороны ль реки до реки ли Нерли

У болезных собак – заживи.

А по синему свету в драных плащах,

Не тревожась – то день иль нощь,

Егеря удалые, по-сорочьи треща,

Вивериц выгоняли из рощ.

Деревенский, однако, приметлив народ,

У Сороки-воровки – боли,

Проследили, где дяденька этот живет,

И спроворили у него костыли.

И пропили, пролазы, и весь бы сказ,

Но когда взыграла зима,

Меж собою и Волком, в дремотный час,

Приходила к Волку сама.

У Сороки – болит, у Вороны – болит,

Вьюга едет на облаках,

Деревенский народ, главным образом – бобыли,

Подбоченясь, катит на коньках.

И от плоского Брюгге до холмистого Лепп,

От Тутаева аж – до Быдогощ

Заводские охотники, горланя: гей-гоп! –

Пьют под сенью оснеженных рощ.

Как добыл берданку себе инвалид,

Как другие костыли он достал,

И хотя пустая штанина болит,

Заводским охотником стал.

Неразбериха – неизбывный грех

Эпох, страстей, философов досужих.

Какой меня преследовал успех,

Что я не разбирался в них во всех,

Вернее, разбирался, но все хуже.

Когда ж мне путь познанья опостыл

И опостынул город неспокойный,

Я сделался охотником простым,

А уж затем заделался запойным,

Со взором просветленным и пустым.

Люблю декабрь, январь, февраль и март,

Апрель и май, июнь, июль и август,

И Деве я всегда сердечно рад,

И Брюмерам, чей розовый наряд

Подчас на ум приводит птицу Аргус.

Теперь зима в саду моем стоит.

Как пустота, забытая в сосуде.

А тот, забытый, на столе стоит.

А стол, забытый, во саду стоит.

Забытом же зимы на белом блюде.

Повой, маэстро, на печной трубе

Рождественское что-нибудь, анданте.

Холодная, с сосулей на губе,

Стоит зима, как вещь в самой себе,

Не замечая, в сущности, ни канта.

Накануне первых звезд

От угара плачу –

Мерзни, мерзни, волчий хвост,

Грейся, хвост собачий.

Дрыхнет Кот у очага

И храпит немного,

Из худого сапога

Вылезает коготь.

Снится этому Коту-

Воркоту Валдая:

Сидят волки на мосту,

И Кот рассуждает:

Если б я Собака был,

Я любил бы Волка,

Ну, а если б волком выл,

По Собаке б только.

Погляжу ли из окна,

Из другого ль гляну –

Вся в снегу стоит сосна

На снегу поляны.

Идут ведьмы на погост,

О своем судача:

Мерзни, мерзни, святый хвост,

Грейся, хвост чертячий.

Все сине. И вся синя

Слюдяная Волга,

Едет Пес по ней в санях,

Погоняя Волка.

Ни рыбы-севрюги в реке не живут,

Ни рыба-хаулиод.

Чего ж я, как рыба-удильщик, тут

Раззявил над прорубью рот.

А ты бы, дядя, домой хромал,

Потехе, как говорится, час –

Зари обремканной бахрома

В Европу завесила васисдас.

Отзынь, Запойный, на три лапти,

Отбрил я себя сам,

Не лепо ли бормотухи хватить

С хлебной слезой пополам.

Кого это там еще Бог дает –

С лампою, на коньках…

Никак Алладин Батрутдинов идет,