Дональд Крик - Мартин-Плейс

С субботы его мать хранила возмущенное молчание, но сегодня утром он был так рассеян в своей сосредоточенности, что даже не заметил этого и вышел на улицу, по-прежнему поглощенный своими мыслями.

Подымаясь по холму за мостом, он шагал медленно, в такт своей неуверенности. На углу у почтамта часы пробили четверть. Он опоздал — как и в первый день своей работы в «Национальном страховании» — и почувствовал слабый отзвук былого тревожного волнения. Но оно тут же заглохло.

Дэнни остановился на углу перед антикварным магазином и посмотрел на здание, на гладкий песчаник, на ряды окон, на то, за которым, как он знал, находился кабинет Рокуэлла, на флаг над парапетом. Из всей административной верхушки только Рокуэлл был для него не просто фамилией на двери кабинета. Однако обратиться по такому делу к самому управляющему казалось нелепостью. Он мог бы заявить о своем уходе Россу, Льюкасу, Фиску или любому другому члену этого конклава заговорщиков. Он мог бы сказать, что нашел другую работу, и избежал бы объяснений, которые показались бы им бормотанием идиота. Переходя через улицу, он чувствовал даже не страх, а только пустоту. Он вступал в мир, лишенный завтрашнего дня, мир, подобный гостинице, в которой случайный путник останавливается на ночлег — ест, спит и уходит. Распахнув стеклянную дверь, он прошел по коридору в зал.

Гарри Дент поглядел на него с неодобрением, и, пока он шел к своему столу, такие же взгляды бросали на него и другие: опаздывает, напрашивается на неприятность. Рассел, младший клерк, исподтишка следил за ним, надеясь, что из этого выйдет хороший скандальчик. Раза два Дент пытался перехватить его взгляд, но это ему не удалось, и он даже сморщился от раздражения.

Стрекотали пишущие машинки, жужжали внутренние телефоны, и Дэнни пустил в ход привычные движения, создававшие иллюзию работы. Один раз он обвел взглядом зал — а ведь среди этих людей нет никого, с кем ему было бы жаль расставаться. Неглубоко же пустил он здесь корни! Да и вообще здесь между людьми не возникало никакой близости, более обязывающей, чем болтовня в час обеденного перерыва, если, конечно, не считать конторских романчиков. А велика ли близость между членами администрации, между большими людьми? Ха! Большими? Со всей этой махиной на шее… Так почему же он должен робеть, чувствовать себя маленьким? Только потому, что он всего лишь один голос, один разум, одна воля? Потому, что он не нашел себе места в этом враждебном ему единстве голосов, разумов, воль, которые вздымаются над ним ярус за ярусом, чтобы завершиться кабинетом на верхнем этаже?

Он перестал писать, его ручка застыла над открытой страницей. Он думал, что вот он уйдет, чужой для всех, немой, словно спасаясь бегством, и тут его взгляд встретился со взглядом Дента. Дент поманил его, и, кивнув, Дэнни положил ручку на чернильницу. Он поглядел на книгу на столе, на ряды цифр, на страницы, которые еще предстояло заполнить, закрыл ее с ощущением, что уже больше никогда не откроет, и пошел к Денту.

Возмущение прочертило морщинами лоб старшего клерка, когда он посмотрел на Дэнни.

— Ты опоздал на целых полчаса. Почему ты не дал никакого объяснения.

Почему? Объяснять Денту было бы так же бессмысленно, как объяснять Россу или Льюкасу.

— Видишь ли, Гарри, я мог бы сказать, что не успел на трамвай или забыл, что сегодня понедельник, правда? Ты бы не поверил. И все же удовлетворился бы этим. Ложь обычно бывает приемлемой, если она укладывается в привычные рамки. Но у меня нет настроения лгать и… — Он пожал плечами. — Ты знаешь поговорку: «Правда невероятнее выдумки»? Так удовлетворимся этим, Гарри.

Дент смотрел ему вслед. Черт, Арт Слоун, да и только! Кто, собственно, помешался? Может, сходить к Россу? Нет, лучше подождать, пока этот дурак не вернется. Куда его, черт подери, понесло?

Другие тоже заметили, что Дэнни ушел из зала, и недоумевали. Тесный мирок тревожно насторожился: каждый строил предположения и оставлял их при себе. В привычном ходе шестеренок проскочил один зубец.

Дэнни вышел из лифта и пошел по коридору верхнего этажа. Теперь, когда он оказался в этом горнем царстве закрытых дверей и личных секретарш, его охватило тоскливое томление духа, хорошо знакомое тем, кто защищает безнадежное дело, но совершенно непостижимое для тех, кто принят в свои, для тех, кто принимает в свои, и для. тех, кто ничего не защищает.

Мисс Стайлс смерила его взглядом, когда он вошел в приемную.